улыбку в глубоком взгляде. Только она одна из всех послушниц могла так смотреть (да и не была послушницей вовсе; сколько в её рассудительности, прыткости и красоте непослушания?).

– Лучше скажи, – начинаю я. – Что тебе нравится во мне?

На месте рта вырисовывается прямая линия.

– А ты оптимистично настроен! – играется девочка.

– Да, – соглашаюсь. – Я вижу. Можешь не лукавить и не отшучиваться. Иначе быть не может, я всё вижу.

Не признаюсь, что ответ сыграет на нашей с ней связи: на моём отношении к ней и степени доверия вообще, на её положении в доме и свободе передвижения, на её открываемых возможностях и моей благосклонности.

– Твоя отчуждённость, – немедля признаётся. – От мира, от людей, от самого себя.

Девичье личико вновь расслабляется. Озёрные глаза – некогда влипавшие в смолу – тонут в схожих водах.

– Твоё мышление – независимое, устойчивое и настойчивое, – продолжает она. – И твоё отношение ко мне – ведь я не боюсь.

Довольно киваю, обдумывая сказанное. Компаньонка из неё могла получиться пригожая. Собираюсь отступить, но девочка одаривает меня рвением и прыткостью и с нескрываемым в голосе интересом восклицает:

– Твоя очередь! – И обнимает саму себя: ладони прилипают к локтям. – Что тебе нравится во мне?

– А ты оптимистична настроена.

Схоже кивает.

– Твой характер, – отвечаю я, – ибо ты сильна и добра.

Не верит и потому хмурится. Должно быть, считает себя иной…но я вижу открытую миру душу и горячее сердце.

– Твоя улыбка – по поводу и без.

Тогда Луна одаривает меня упомянутой: уголки коралловых губ поднимаются.

– И твои волосы.

– Волосы?

Единственное, о чём она переспрашивает. Женщины…

– Как небо в самую тёмную из ночей, – объясняю я и вглядываюсь в бесконечное полотно густых нитей за её спиной; пряди у лица собраны в крохотные косы, что добавляет очарования узкому личику. – Ладно, жена, хватит любезностей. – Осекается. – Ты подходишь мне.

– Вот как? – рокочет растерянный вмиг голосок. – А ты собирался вернуть меня по гарантийному талону?

– Как вернуть?

Глаза её падают в ворс ковра. Еле слышно:

– Так говорил Отец…

– Мне не нужна жена, Луна, но быть с тобою я согласен. Твой – сам себя не понимающий – хозяин не видит, что делает, что рушит, что уничтожает…и потому я хочу вмешаться.

Кажется, Луна не готова ни к единому слову (не такого содержания уж точно), но я продолжаю:

– Он – то ясно – пытается удержать тебя: вопреки твоему желанию и унижая твои чувства (да, я помню, что ты сказала о нём в день знакомства). Он хочет быть с тобой, не будучи с тобой; чтобы ты была рядом, но не с ним – парадоксально, правда? Мне же не нужна жена и никого в её лице я не представляю – ни единую из женщин; однако вступиться считаю должным.

Луна очаровательно хлопает ресницами.

– Я выкупил тебя, и, надеюсь, союз себя оправдает. Ты не будешь вольна, но будешь свободна. Ты не обязана нести потомство. Ты не должна декорацией скользит со мной на вечера и встречи. Поглядывай за слугами, когда меня не будет в поместье – это большая из плат, о которой я могу просить за пребывание здесь. Радуй глаз садовым деревьям. А если серьезно: просто уважай этот дом и принадлежность к клану, ведь отныне имя твоё вписано в историю. Условия тебя устраивают? Ты согласна?

И девочка – с протяжным вздохом – выдаёт лаконичное «согласна».

– Спасибо тебе, – говорит Луна.

Однако благодарить её должен буду я – за спасение, за открытия, за эмоции, за врачевание, за отдушину.

Вскользь девочка упоминает, что с выходом из Монастыря ощутила расправленные (некогда скованные) плечи и свободное (несмотря на взаимозаменяемый один другим плен) дыхание. А я спешу поделиться, что женой она стала в день торгов (к чему лишние дни тоски?).

– В момент отъезда из Монастыря ты попросту приблизилась ко мне. Свобода должна была настигнуть в вечер с благими, относительно, вестями.

– Никаких благих вестей не было, – признаётся Луна. – Хозяин Монастыря ничего мне не говорил и говорить отказывался. Тянул. А Мамочка сказала, что никакие торги никто не устраивал. Как это понимать?

– Так и понимать. Обдурил и Ману, и тебя, и едва не обдурил меня (но об этом позже). Неизвестность, она – причина войн: и внешних, и внутренних.

Ян – будь неладен – поиздевался напоследок: утомил и распял; и тому могла быть одна причина – Луна сказала, что не желает видеть его чёртову физиономию.

– То есть, – заключаю следом, – находиться здесь ты рада.

– Более чем. – И Луна отчего-то смущённо улыбается. Её детским повадкам стоило радоваться и умиляться, ибо вот она – не тронутая миром и другими сердцами – женщина, которую можно воспитать на свой лад. А воспитание мне хотелось дать (надо же!) достойное.

Провожаю чудесный – ласкающий взор – стан до спален и показываю соседствующую с моей дверь. Луна удивляется. Кажется, песни Хозяина Монастыря заставили её представить себя в кровати с неизвестным мужем. Могу только вообразить, какое волнение поражало девочку весь путь, если имя моё ей названо не было; она приготовилась вкусить все радости и горечи (а первое, к слову, являлось просто меньшим проявлением и объёмом второго) семейной жизни.

– Ты не раба, – говорю я. – И спать ни с кем по принуждению не должна. Отвыкай так думать. – Махнул рукой. – Слуги подготовили комнату. Хочешь, называйся гостьей. О всех своих нуждах сообщай.

И я оставляю её возле комнаты, приглашая через несколько минут на полуденный чай. Так она знакомится с многовековыми традициями дома. И со мной.

Девушка

– Меня зовут Гелиос, – представился мужчина.

Нехотя протянула руку – позволила прижечь её поцелуем. Мужчина, улыбаясь повадкам, просил сесть на диван: предложил питьё и поинтересовался самочувствием.

– Вам необязательно это делать, – сказала я.

То вырвалось.

Глупая!

Ведь обещала Яну быть послушной и молчаливой (то есть всё для меня противоположное и противоположному полу желаемое), но чужое лицо расстраивало и пугало, и слова сами сбегали с ненавистного языка.

– О чём ты, Луна?

Он знал моё имя.

И поймал растерянный – то намеренно – взгляд.

Конечно знал, глупая.

– Быть со мной любезным, – объяснилась я. – Вы не должны.

– Должен, Луна, – настоял мужчина. – Ведь разговариваю с хорошей девушкой. Ведь уважаю тебя и уважаю себя; уважаю свой выбор. Скажи, – Гелиос откупорил бутыль и, наполнив бокал, позволил пригубить – едва-едва; словно бы проверяя соответствие вкуса названию, – ты влюблена? сейчас или, может быть, была?

– Да. – Я остановилась. – Нет. – Ещё раз. – Я не знаю…

Резко выдохнула и встретилась