Коббет предлагал простейший выход из положения — покончить со всеми «прыщами» на теле Англии, в буквальном смысле вскрыть их, как нарывы, и вернуть деревню в прежнее состояние. Такое желание впоследствии возникало отнюдь не только у него, но, к его огорчению, волна урбанизации уже катилась в противоположном направлении и остановить ее было невозможно.

Однако с другого берега Ла-Манша люди с интересом наблюдали за «английским чудом». Пока голландцы и англичане проводили земельную реформу и изобретали новые сельскохозяйственные методы, Франция погрязла в прошлом — неподдающиеся введению в оборот пустоши, непомерные налоги для крестьян и запутанные права собственности препятствовали росту аграрного производства. Подобно тому как в предыдущем столетии английские фермеры перенимали опыт голландцев, французы теперь отправлялись в Англию за остро необходимыми агрономическими знаниями. А поскольку отношения между двумя странами оставляли желать лучшего, эти ознакомительные поездки зачастую принимали форму сельскохозяйственного шпионажа. В 1763 году французское правительство в нарушение установленного в Англии запрета на вывоз скота оплатило контрабандную переправку во Францию трех баранов и шести овец линкольнской породы, а в 1785 году в парижском Королевском сельскохозяйственном обществе непонятно откуда взялись английские семена турнепса, немедленно розданные его членам55. На волне новообретенного аппетита к аграрным преобразованиям Францию также охватило страстное увлечение пасторалями. Художники вроде Фрагонара и Буше изображали сельскую природу в виде идеализированной лужайки, где резвились пышнотелые нимфы, а Мария-Антуанетта, как известно, любила, переодевшись пастушкой, коротать время со своими овцами в Le Hameau de la Reine — «деревне королевы», специально построенной для нее в глубине версальского парка.

Впрочем, один представитель парижской элиты воспринимал эти пасторальные фантазии как симптомы тяжелой болезни. Жан Жак Руссо вырос в горах вблизи Женевы, но еще в молодости перебрался во французскую столицу и не нашел в ней ничего хорошего. По его мнению, город и деревня рука об руку шли по пути к саморазрушению, подталкиваемые идеей «прогресса». Его «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми», опубликованное в 1775 году, — это плач по утраченной человечеством невинности: «До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами, пока они ограничивались тем, что шили себе одежды из звериных шкур с помощью древесных шипов или рыбьих костей... они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые... но... как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, — исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью; и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета»56.

Выдвигая в противовес пасторальным фантазиям столь же идеализированный тезис о «благородных дикарях», Руссо в своем «Рассуждении», по сути, критиковал саму цивилизацию. Подобно Сенеке, он верил, что жизнь первобытных людей в «обширных лесах» была счастливой, но древний философ будучи образцовым римлянином вряд ли согласился бы с таким выводом швейцарца: «Железо и хлеб — вот что цивилизовало людей и погубило человеческий род». По мнению Руссо, сельское хозяйство было виновно в постигших человечество бедах не меньше, чем появление городов. Этой же теме он посвятил серию романтических повестей, а по сути — полемических трактатов: их невинные герои и героини вели чистейшую жизнь в горах, питаясь фруктами, молоком и медом57. Естественно, эти предшественники Хайди [героини одноименной повести Иоганны Шпири] не вызвали восторга у многих парижских современников автора. Среди них был и Вольтер, презрительными насмешками откликнувшийся на намерение Руссо перебраться в горы, чтобы воплотить свои идеи на практике. Однако в итоге именно эти идеи оказались долговечнее. Подчеркивая превосходство дикого пейзажа по сравнению с возделанными землями, Руссо проторил путь для философии романтизма и породил раскол в городском отношении к природе, который повлиял на характер современного мира.

НЕВИДИМАЯ ЗЕМЛЯ

В Англии последние пережитки пасторального идеализма были сметены переходом сельского хозяйства на промышленные методы. Половина железа, выплавленного в XVIII веке, пошла на изготовление плугов и подков, а появление в середине XIX века сельскохозяйственной техники произвело настоящий переворот в местном земледелии. Применение сеялок и жаток на конной тяге, а затем и паровых молотилок обернулось резким сокращением потребности в рабочей силе. В то же время промышленные отходы вроде богатого кальцием шлака, образующегося при выплавке стали, послужили основой для искусственных удобрений, позволивших удвоить урожаи. Продовольствия производилось больше, чем когда-либо прежде, и в этом процессе теперь было задействовано куда меньше людей. Оставшиеся без работы крестьяне устремились в города, и социальные связи, сплачивавшие сельские сообщества, а также привязывавшие город к деревне, начали разрушаться. Дистанция между кормильцами и едоками увеличивалась на глазах, и это было только начало.

Через десять лет после публикации «Сельских прогулок» Коббета на свет появилось изобретение, из-за которого любое противодействие урбанизации стало бессмысленным. За считанные десятилетия железные дороги разорвали цепи, приковывавшие города к их сельским окрестностям. Отныне они могли получать продовольствие откуда угодно. Пищевая промышленность начала приобретать глобальный масштаб, и радикальнее всего это отразилось на американском Среднем Западе, где наконец сложились условия для освоения бескрайних прерий. К середине XIX века в Северной Америке насчитывалось до 1,5 миллионов фермеров — в основном переселенцев из Европы, которые получили землю в соответствии с принципами Локка: вложив в нее свой многолетний труд. Совокупный потенциал этих хозяйств в плане производства зерна был громаден, но Аппалачские горы затрудняли транспортировку урожая к восточному побережью страны. Первой и сразу весьма успешной попыткой решить эту проблему стал завершенный в 1825 году канал Эри, «восьмое чудо света». Водный путь протяженностью в 580 километров посредством 83 шлюзов связал внутренние районы страны и Нью-Йоркский порт. Благодаря своим новым «сырьевым колониям» Нью-Йорк вскоре обошел города-соперники Филадельфию и Бостон, а регион, в котором он находится, заслужил прозвище «Имперского штата». Но только в 1850-х годах, когда барьер Аппалачей был пробит железными дорогами, американское зерно по-настоящему вышло на мировую арену.

Благодаря железным дорогам тысячи акров прежде недоступных земель были впервые включены в производство продовольствия и начали работать с такой эффективностью, о которой Артур Юнг мог только мечтать. Американские прерии осваивались не крестьянами, закрепощенными феодалом или обязанными кормить окрестное население. Туда пришли коммерческие предприятия, и их храмами стали гигантские элеваторы, с которых зерно перегружали на корабли, доставлявшие его на заморские рынки. В 1870-е в Европу нескончаемым потоком полилась дешевая пшеница, что вызвало в сельском хозяйстве Старого Света депрессию, от которой оно так полностью и не оправилось. Особенно пострадала английская деревня: к тому времени больше половины населения страны жило в городах, продовольствие было в дефиците, и обеспечение им городских бедняков было для правительства более важной задачей, чем поддержка отечественного производителя. Большинство европейских государств ввело импортные тарифы на ввоз американского зерна (Бисмарк, в частности, втрое повысил германские пошлины, чтобы защитить влиятельный класс землевладельцев-юнкеров), но Британия выбрала другой путь. Отказавшись от протекционистской политики в момент отмены «Хлебных законов» в 1846 году, она снова предпочла получить краткосрочный «болевой шок» от быстрых аграрных преобразований, вместо того чтобы попытаться оттянуть неизбежное.