Я нажал кнопку, приводящую в действие широкие ворота, мотор загудел, и они с пугающим лязганьем поползли вверх. Я нервно оглянулся на гараж, опасаясь, что из его темноты вот-вот кто-то выскочит и бросится на меня.

Когда ворота поднялись больше чем наполовину, я остановил их с помощью второй кнопки и тут же нажал на третью, опускавшую массивную металлическую штору. Стоило ей двинуться в обратном направлении, я проскользнул под нею и юркнул в ночь.

Пологий выезд из подземного гаража был залит холодным мутным светом высоких уличных фонарей.

Верхняя часть выезда также омывалась этим размытым равнодушным свечением. Наверное, такое же царит в преддверии ада, но не того, где обрекают на вечные муки огнем, а того, в котором пытают холодом.

По мере возможности я пытался пробираться по ухоженной парковой зоне, скрываясь в густой тени елей и камфарных деревьев. Торопливо перебежал на другую сторону узкой улочки и оказался в жилом квартале, застроенном причудливыми бунгало в испанском стиле, а затем припустил еще быстрее. По темной аллее. Позади домов с освещенными окнами. Мимо окон, за которыми шла жизнь, полная еще не оперившейся одаренности и благословенной посредственности, текущая вне пределов моего понимания и досягаемости.

Иногда по ночам я ощущаю себя невесомым, и сейчас наступил именно такой момент. Подобно летящей сове, я скользил в мягкой ночной тени. Этот лишенный света мир взращивал и лелеял меня на протяжении двадцати восьми лет, здесь мне всегда было покойно и уютно. Но сейчас – впервые в жизни – меня не отпускало ощущение, что, скрываясь в темноте, за мной по пятам гонится какое-то жуткое существо.

Подавляя в себе желание оглянуться, я прибавил ходу и полетел по узким боковым улочкам и переулкам Мунлайт-Бей.

На фотографиях я не раз видел калифорнийские перечные деревья при свете солнца. Они выглядят кружевными и грациозными – на зависть всем другим деревьям. По ночам «перцы», как я их называю, смотрятся совсем иначе и напоминают дев со склоненными головами. Их длинные ветви – словно распущенные волосы, которые, низко свисая, прячут печальное лицо.

Именно эти деревья выстроились вдоль длинной подъездной дорожки к «Похоронному бюро Кирка».

Дом и холмистый участок в полтора гектара расположились на самом краю города, в его северо-восточной части. Рядом проходит шоссе № 1, и, свернув с него, сразу оказываешься во владениях Кирка.

Деревья были подобны скорбящим, провожающим в последний путь близкого человека.

Я двинулся вверх по дорожке, на которую стоявшие вдоль нее лампы грибовидной формы отбрасывали круглые пятна света. Листья деревьев зашептались. Налетев с океана, теплый ветерок приглушенно выражал свои соболезнования их поникшим кронам.

Возле дома печали не было припарковано ни одного автомобиля. Значит, сегодня вечером никто не прощался со своим усопшим.

Сам я передвигаюсь по Мунлайт-Бей только пешком или на велосипеде. Мне нет смысла учиться водить машину. Днем я ездить не смогу, а ночью пришлось бы надевать темные очки, чтобы уберечь глаза от фар встречных автомобилей. Но полицейские, как известно, косо смотрят на водителей, которые разъезжают по ночам в черных очках.

На небосводе взошла полная луна.

Я люблю луну. Она светит, не обжигая. Она высвечивает красивое и скрывает уродливое.

На вершине широкого взгорка асфальтовая дорога делала большой круг, внутри которого находилась лужайка. Посередине нее стояла цементная копия скульптуры Микеланджело «Пьета».

Луна посеребрила тело мертвого Христа, лежавшего на руках матери, от Девы тоже исходило это мягкое свечение. При свете дня эта грубая подделка выглядела, должно быть, невероятно топорной.

Впрочем, оказавшись перед лицом страшной утраты, большинство людей ищут утешение, обращаясь мыслями к вечному, пусть даже оно имеет такое неуклюжее воплощение, как эта жалкая попытка повторить шедевр бессмертного ваятеля. Что мне нравится в людях, так это их способность воспарить духом даже при виде тоненького лучика надежды.

Остановившись под козырьком, нависавшим над порогом похоронного бюро, я замешкался, прикидывая, насколько серьезна угрожавшая мне опасность.

Массивный двухэтажный дом в георгианском стиле – из красного кирпича, с белыми деревянными украшениями – мог бы стать красивейшим зданием в городе, если бы только этот город не был светлым и жизнерадостным Мунлайт-Бей. Космический корабль из другой галактики, приземлившийся здесь, и тот показался бы более к месту, нежели мрачный дворец Кирка.

Возле этого дома положено расти не перечным деревьям, а торжественным вязам, над его крышей должны разверзаться грозовые хляби, а не сиять чистое небо Калифорнии, здесь должны хлестать холодные ливни, а не ласковые теплые дожди.

Окна второго этажа, где жил Сэнди, были темными.

На первом этаже располагались комнаты, в которых близкие прощались со своими усопшими. Через декоративные цветные окошки на входной двери из глубины дома пробивался слабый свет, Я позвонил.

В холле появилась мужская фигура и приблизилась к двери. Я различал лишь силуэт, – но сразу узнал Сэнди Кирка по его легкой походке. Грация, с какой он двигался, лишь добавляла ему неотразимости.

Оказавшись в прихожей, Сэнди щелкнул выключателем, и по обе стороны от входной двери вспыхнули наружные лампы. Хозяин похоронного бюро открыл дверь и откровенно удивился, увидев меня, щурившегося на него из-под длинного козырька бейсболки.

– Кристофер?

– Добрый вечер, мистер Кирк.

– Я так скорблю в связи с кончиной твоего отца!

Он был чудесным человеком.

– Да, это верно.

– Мы уже забрали его тело из больницы и, поверь, Кристофер, обращаемся с ним так, как если бы он был членом нашей семьи, – с огромным уважением. Я ведь прослушал в Эшдоне курс его лекций по поэзии XX века. Ты знал об этом?

– Да, конечно.

– Именно он научил меня любить Элиота и Паунда, Одена и Плэта, Беккета и Эшбери. Роберта Блая. Йейтса. Всех их. Я терпеть не мог поэзию, когда пришел к нему в класс, и уже не мог без нее жить, выйдя оттуда.

– Уоллес Стивенс, Дональд Джастис, Луиза Глюк – они были его любимыми.

Сэнди улыбнулся и согласно кивнул, но тут же спохватился:

– О, извини, я забыл…

С этими словами он поспешно выключил свет в прихожей и на крыльце.

– Да, ужасная потеря, – прозвучал его голос с темного порога. – Тебе, должно быть, невероятно тяжело.

Остается утешаться лишь мыслью о том, что он наконец-то избавлен от страданий.

Вообще-то глаза у Сэнди зеленые, но в бледном свете луны они казались черными и блестящими, как панцирь жука. Не отводя от них взгляда, я спросил: