Я помню слова из есенинской «Анны Снегиной» о войне «за чей-то чужой интерес», которая поэту «всю душу изъела»:

Я понял, что я – игрушка,

В тылу – же купцы да знать,

И, твёрдо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Война «до конца», «до победы».

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но так может написать только побывавший на войне простым солдатом человек, и никогда так не скажет представитель стана великих полководцев.

– Вот послушайте, как красиво! – говорила нам Анна Ивановна на своём уроке, когда проходили творчество Есенина. – «Иду я разросшимся садом, лицо задевает сирень»…

Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м-та,

Та-та́м-та, та-та́м-та, та-та́м.

Вы чувствуете, какая мелодия у стиха! Какой ритм!

– Угу, – отвечали мы, занимаясь своими делами: кто-то читал под партой вышедшего из опалы Булгакова, кто-то играл в морской бой, а кто-то списывал домашнее задание по алгебре.

– Этот стихотворный размер называется амфибрахий, что в переводе с греческого означает «с обеих сторон краткий», – с чувством объясняла нам Анна Ивановна, притопывая ногой на иктах, а мы сдерживали приступ хохота, потому что слово «амфибрахий» ассоциировалось у нас с каким-то гоголевским персонажем.

– А вот любимый поэтом анапест с ударением на третьем слоге. Этот размер он чаще всего использовал, – и Анна Ивановна наугад открывала «Пугачёва»:

Нет! Мы больше не слуги тебе!

Нас не взманит твоё сумасбродство.

Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе

Лечь как толпы других по погостам…

Почувствовали разницу между этими размерами? – восхищённо спрашивала нас онакак истинный фанатик своего дела.

– Ага, – отвечали мы и лукаво спрашивали, как читается отрывок:

Разве это когда прощается,

Чтоб с престола какая-то б…

Протягивала солдат, как пальцы,

Непокорную чернь умерщвлять!

Тогда ещё не печатали маты в книгах, и мы хихикали при встрече в тексте «б…» и «х…». Да-а, было за что бояться Есенина советским царям, было за что его запрещать для изучения в школе…

Но это было в конце 80-ых, когда уже никто не настаивал на том, что смысл жизни советского человека заключается в борьбе за светлое будущее ценой своей жизни. А ведь очень хотелось застать его в настоящем и даже пожить в нём… Ну это уж совсем сверхдерзкое вольнодумство!

Когда к нам приходил Волков, мы учились ещё в начальной школе. Это было после кончины генсека Брежнева. Константин Николаевич показался нам очень взрослым, даже старым. И очень странным, словно из другого мира. Он тоже внимательно смотрел на нас, на наши бантики, косички и короткие чёлочки мальчишек, как будто глазам своим не верил, привыкая к новым условиям жизни, пытаясь в них сориентироваться. Казалось, что его глаза настороженно наблюдают за окружающим миром из-под низких выгоревших на солнце бровей, как из недоступного укрытия лесного зверя.

Это был очень высокий молодой человек с совершенно седой головой. Лицо у него при этом было очень загорелое, поэтому он напоминал негатив. Чувствовалось, что внутри у него тоже накопился некий негатив, которому он не может дать выход. Нам объяснили, что Константин Николаевич выполнял интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан и что его даже приняли в КПСС за выполнение этой важной миссии.

Особо на до отметить, как тогда смотрели на комму нистов. Не на кабинетных лоснящихся дядек в мешковатых костюмах с портфелями и амбициями из третьих секретарей Горкома пролезть во вторые Райкома, а там и в первые Обкома. Эта публика и после разгона КПСС сохранила за собой свои кабинеты. Она кое-где до сих пор на своих местах прочно сидит, хотя яростно рвала и даже ела свои партбилеты на публике после 91-го года.

И не на анекдотичных, какие появились после официального разрешения на такие анекдоты: «Я хочу вступить в партию. Куда мне обратиться? – Обратитесь к психиатру», или что-нибудь из разряда «Партбоссы в бане».

И не на членов современных политических партий, которые просто имеют в своём названии слово «коммунистическая» или «народная», а сами мало чем отличаются от других «бизнесменов от политиков».

А на коммунистов рядовых, настоящих, по убеждениям, не для карьеры. Коммунистов из простых работяг, какими были ещё наши деды. Как «Коммунист» Урбанского – лучший человек общества и его опора, хотя оно об этом даже не догадывалось. Не правильный и прямолинейный зануда, а в том-то и дело, что слишком живой и слишком эту самую жизнь любящий. И при этом он первым идёт в бой за свой народ, он умеет защищать и обустраивать свою страну, даже если для этого придётся надорвать все жилы. В фильме «Офицеры» есть такой момент, когда наступают немецкие танки, начинается паника, никто не знает, что надо делать, и только какой-то безымянный коммунист знает. Он единственный сумел всех консолидировать, организовать, каждому дать направление в действиях. И как спокойно и уверенно это сделал! Не сравнить с современными истериками при дебатах в Думе. Сейчас многие из бывших советских граждан отплёвываются от этого, оправдываются и даже словно бы извиняются за своё прошлое, если их угораздило «побывать в партии». Считают это чуть ли не позором, а раньше… гордились наличием таких коммунистов среди знакомых и родственников. Теперь трудно возродить те настроения и ещё труднее их понять. Но что делать – это часть нашей истории и нашей памяти! От истории-то ещё можно отказаться, но вот память не спрашивает, хочешь ты это помнить или желаешь забыть.

Мы были ещё детьми, поэтому, как и все юные, может быть, слишком романтизировали эти образы. Такова прелесть и, одновременно, беда юности, что она ещё не приучена брюзжать и не хочет видеть тёмное в людях прежде светлого, даже если этого тёмного там больше или светлого вовсе нет.

– Такой молодой, а уже коммунист – с ума сойти! – ахали школьные технички, когда увидели Волкова. – Мой-то пять лет в кандидатах ходил, а потом ещё три года вступал.

– Он же не просто так влез. Вишь, скоко наград! Солдатикам просто так все эти брошки не даются…

– Да тише ты!

– Тс – с!

– Ш-ш!..

Раньше нельзя было много говорить о той войне. Мало кто знал и понимал, что там происходило на самом деле. Сами непосредственные участники и очевидцы тоже ничего не рассказывали. Просто говорили чуть ли не шёпотом: был в ДРА. И говорили об этом крайне неохотно, потому что за такие разговоры могли «пригласить» для серьёзной беседы «куда следует». Сейчас мы тоже мало что знаем о той и нынешних войнах. Разница лишь в том, что сейчас стали чаще мусолить эти темы и показывать больше наспех сделанных фильмов с трупами и кровью – этими извечными атрибутами любой войны, которые почему-то всегда преподносятся их создателями как личное открытие или даже экзотическая диковинка.