Письма из Калькутты летят одно за другим — от ее родителей, от его родителей, от братьев, сестер, кузин и кузенов, от тетушек и дядьев, но бабушкиного письма нет как нет. Лишь на этих бледно-голубых страницах, полных благословений и всевозможных пожеланий, Ашок и Ашима видят знакомые с детства буквы — а в Индии они окружали их повсюду, красовались на рекламных щитах и полосах газет. Бывает, приходит по два письма в неделю. А как-то раз они получили сразу три. Ашима уже научилась безошибочно узнавать шаги почтальона на гаревой дорожке, ведущей к дому, и тихий щелчок крышки почтового ящика. На полях родительских писем, написанных неразборчивым материнским или элегантным, размашистым отцовским почерком, отец часто рисует для внука забавных зверюшек. Эти письма Ашима развешивает над кроваткой Гоголя. «Мы просто умираем, до того нам хочется его видеть, — пишет ей мать. — Учти, сейчас — самое интересное время, каждый день приносит что-нибудь новое». В ответных письмах она подробнейшим образом описывает, как развивается малыш, — его первую улыбку, и первые попытки перевернуться на живот, и первые радостные вопли. Она пишет, что они с Ашоком копят деньги, чтобы приехать к родителям в гости следующей зимой, когда Гоголь немного подрастет. (Чтобы не расстраивать мать, она не упоминает о строгом предупреждении педиатра, что ребенку придется сделать с десяток прививок — Индия считается слаборазвитой страной и находится в «группе риска».)

В ноябре у Гоголя обнаруживают ушную инфекцию. Увидев домашнее имя сына, напечатанное на рецептах лекарств и на его медицинской карте, Ашок и Ашима испытывают смущение, даже некоторый испуг. Это выглядит как-то глупо, совершенно неправильно, ведь домашние имена не должны становиться достоянием гласности! Однако письма от бабушки по-прежнему нет и, что им делать, они не знают. В конце концов они приходят к выводу, что письмо, вероятно, затерялось в пути. Ашима решает написать бабушке и попросить ее снова отправить ей список имен, но буквально на следующий день приходит известие от ее отца. На простом белом листе бумаги, на этот раз не украшенном ни слонами, ни тиграми, ни попугаями, отец сообщает, что у бабушки только что случился удар. Вся правая половина ее тела парализована, сознание затуманено. Она не может жевать, принимает только жидкую пищу и никого не узнает. «Телом она еще с нами, но, по правде говоря, мы уже ее потеряли, — пишет отец. — Будь мужественна, Ашима. Возможно, ты ее уже не увидишь».

Это — первые плохие новости, которые они получают из дома. Ашок практически не помнит бабушку, он только раз видел ее на свадьбе, но Ашима безутешна. Она сидит в кресле, крепко обняв Гоголя, а листья за окном желтеют и осыпаются с деревьев, дни становятся все короче, темнее, холоднее. Ашима без конца вспоминает свое последнее свидание с бабушкой, ее дида, перед самым отъездом в Бостон. Когда Ашима пришла к ней, бабушка впервые за много лет вышла на кухню и приготовила ей легкое жаркое из козлятины с картошкой. Она угощала Ашиму сладостями из своих рук. Если родители и другие родственники без конца призывали Ашиму по прибытии в Бостон не есть говядины, не носить юбок, не делать стрижки, не забывать семью, бабушка ничего подобного не опасалась, она была единственной, кто твердо верил в то, что Ашима никогда не изменится. Перед тем как уйти, Ашима постояла с опущенной головой перед портретом покойного дедушки, чтоб испросить у него благословения на поездку, а затем, склонившись перед бабушкой, дотронулась головой до ее ног.

— Я иду, дида, — произнесла она обычную у бенгальцев формулу прощания.

— Давай уже отправляйся, — оглушительно прокричала в ответ бабушка своим трубным голосом, помогая ей подняться. Она прижала дрожащие пальцы к щекам внучки, стирая бегущие по ним слезы. — Сделай то, чего не смогла сделать я. Все, что ни делается, делается к лучшему, помни это. А теперь иди.

По мере того как ребенок Ашимы и Ашока подрастает, расширяется круг их бенгальских знакомых. Через чету Нанди, которая сейчас тоже ждет прибавления, Ашок и Ашима знакомятся с семейством Митрас, а через Митрасов — с Банерджи. Ашиму частенько останавливают на улице, когда она спешит по делам, толкая перед собой коляску с маленьким Гоголем, — молодые бенгальские холостяки, смущаясь, спрашивают, откуда она родом. Затем, подобно Ашоку, они летят домой, в Калькутту, и возвращаются уже женатыми людьми. Все эти люди из Калькутты, и этого достаточно, чтобы считаться друзьями. Мужья работают — преподавателями, врачами, инженерами, научными сотрудниками. Жены, растерянные, испуганные и страдающие ностальгией по оставленной родине, бегут за советами, утешениями и рецептами к Ашиме, и она рассказывает им, какую рыбу продают в Чайна-тауне и как можно приготовить халву из пшеничных хлопьев со сливками. Воскресными вечерами бенгальские пары ходят друг к другу в гости. Они пьют чай со сгущенным молоком и закусывают фрикадельками из креветок, обжаренными в кипящем масле. Они садятся в круг на полу, скрестив ноги, и хором поют песни на слова Назрула и Тагора, передавая друг другу книгу в потертом переплете из желтой ткани, а Дилип Нанди аккомпанирует им на фисгармонии. Они до хрипоты спорят о достоинствах фильмов Ритвика Гхатака и Сатьяджита Рея[4]. Об отношении конгресса к Программе управления производством и снабжением. О том, где лучше жить — в Южной или Северной Калькутте. Часами они спорят об американской политике, хотя никто из них пока не имеет права участвовать в здешних выборах.

К февралю, когда Гоголю исполняется шесть месяцев, у Ашимы и Ашока уже столько знакомых из числа соотечественников, что можно устроить настоящую вечеринку. Поводом служит аннапразан Гоголя, его рисовая церемония. В бенгальских семьях нет ни крещения, ни какого-либо еще религиозного обряда наречения имени. Первая официальная церемония в жизни ребенка связана с началом приема твердой пищи. Дилип Нанди согласился играть роль брата Ашимы — ему предстоит держать ребенка и в первый раз накормить его рисом, священным для бенгальцев символом жизни. Гоголя одевают как маленького жениха — в бледно-желтые штаны и длинную рубашку-пенджаби, присланные бабушкой из Калькутты. Костюм благоухает семенами тмина из той же посылки. Ашима вырезала из картона специальный головной убор и оклеила его серебряной фольгой — его надевают Гоголю на голову и завязывают под подбородком ленточками. На шею вешают тонкую золотую цепочку. После долгой борьбы родители побеждают и украшают маленький лобик изображением шести миниатюрных лун, выполненным сандаловой пастой. Глаза подводят краской для век. Гоголь возмущенно машет руками и вырывается из рук своего досточтимого дядюшки, который сидит на полу в окружении гостей, разместившихся вокруг него полукругом. Еда тоже стоит на полу в десяти сосудах. Ашима жалеет только, что блюдо, на котором лежит рис, сделано из меламина, а не из серебра, бронзы или хотя бы нержавеющей стали. На небольшой тарелке в самом центре красуется пайеш — рисовый пудинг, который Ашима в дальнейшем будет готовить Гоголю на все дни рождения и подавать на тонком кусочке сладкого кекса.

Гоголя фотографируют на руках гостей — каждый хочет подержать малыша. Он хмурится и вертит головой, стараясь отыскать глазами лицо матери в толпе незнакомцев. Ашима же очень занята — пора подавать еду. Для рисовой церемонии она в первый раз надела свой свадебный подарок — серебристое сари с чудесной вышивкой, рукава ее блузки доходят ей лишь до локтя. Ашок одет в длинную полупрозрачную рубаху-пенджаби и широкие шаровары. Ашима расставляет на расстеленной на полу скатерти бумажные тарелки — приходится использовать по три зараз, чтобы они могли выдержать вес биръяни, карпа под йогуртовым соусом, дала, овощных закусок шести видов. Ашима потратила почти целую неделю, запасая продукты и готовясь к предстоящему празднику. Места мало, и гости вынуждены есть стоя или, в крайнем случае, сидя, поджав ноги, на полу. Гангули пригласили Алана и Джуди, а те пришли одетые как обычно — в джинсах, толстых свитерах, поскольку на улице холодно, в шерстяных носках и сандалиях. Джуди с удивлением оглядывает блюда, расставленные на полу, выбирает что-то маленькое и круглое, кусает. Это оказывается тефтелька из креветок.