ворохнулось у моих ног, и понеслось истерическое мяуканье. Что лежало внутри, котенок, должно быть, слизнул, что на земле — тоже разглядел. И человека он учуял. Слышно было, как он отбегал, с криком рыская под домом. Но запах, от которого котенок ополоумел, шел из одного места, и он возвращался к продушине. Я знала, что минута приближается, и в который-то раз мысленно отрабатывала движение: наклон — схватить кирпич, вдвинуть в дыру… А котенок все вопил, и голова его высовывалась из дыры и втягивалась как заводная.

И вот он выскочил. Кинулся было обратно — я успела заставить продух. Он метнулся, исчез. Я побежала, крадучись. Заглянула за угол. Котенок сидел там, вжимаясь в стену, — шевелящееся смутное пятно. Я ринулась к нему, он обогнул дом. И я следом. Мы кружили, мы двадцать, может, тридцать раз обежали избу.

Котенок взлетел на крыльцо. Раскинув руки, я надвигалась, и уже близко был одичало взъерошенный комок. Я упала на него, он прошипел мне в самое лицо и растворился во тьме.

Надо было унять дрожь в руках, остановиться и подумать. Отогнать бы его от дома. На акацию, что растет у окна. Летом котята, бывало, забирались на куст, он этот куст знает.

И я отогнала. А как, какие применяла маневры, не могла после вспомнить. Помнила, что под конец котенок влез на толстую ветку, я медленно подошла, сняла его — и в руках очутился не кот, а мышь какая-то, настолько мелок оказался герой, взбаламутивший целую улицу.

У Шлыковых поднялись с постелей, будто серьезное случилось. Котенок, серый в темную полоску, не царапался, не вырывался — окаменел у меня на ладони. Лапы прижаты к белому животу, синие глаза не мигают. Лежит на спине. Тронули его пальцем — завалился на бок, как неживой. Попытались отогнуть лапы — они не поддаются. Будто судорога его схватила. Старик Шлыков отрезал мяса, поднес к кошачьему носу — никакого впечатления.

— Сдохнет, фитиль, — сказал старик.

Жалея, начали гладить котенка. И он вдруг расправился, встал. Ему гладили левый бок — он подавался влево, гладили с другой стороны — подавался вправо. Он выгибал спину, еле удерживался под рукой на своих некрепких лапах и мурчал громко, неистово, булькал с присвистом, как закипевший самовар. Быстро же пробудилась в звереныше вековая привычка к человеку!

Спустили его на пол, придвинули молоко, отступили — и словно подменили котенка. Он затравленно огляделся, побежал, залез под диван, его там едва разыскали. И с трудом оторвали: он цеплялся за пружины, шипел. Посадили на колени, погладили — он поднялся, лег, опять поднялся. Он переворачивался с боку на бок и на спину, лизал руку, которая его гладила, лизал самого себя и урчал, урчал.

Он вырос веселым, кругломордым, с толстым и коротким, чуть подлиннее рысиного, хвостом. Когда ходят по комнате, он выслеживает, хоронясь за стульями, и нападает. Он балуется, но с ним шутки плохи: он глубоко вонзает когти. Его выгоняют на улицу, и он уходит далеко в лес, пропадает по нескольку дней. Однажды видели, как он схватил белку. Редкая собака обратит его в бегство; соседские псы знают его и остерегаются, чужим от него достается. У него густая шуба, и он не боится морозов.

СЛАВНЫЙ ЗВЕРЬ

Поезд шел пять дней, но ехать никому не надоело. Скучно было первые двое суток, потом привыкли, и уже нравилась эта жизнь, свободная от домашних забот, полная новых впечатлений и случайных, необязательных знакомств, которые кончаются вместе с дорогой.

За окнами стояла осень. Она так разыгралась в этом году, такими спелыми, румяными, торжествующими красками залила тайгу, словно не холодов ждала, а расцветала для какого-то необыкновенного щедрого, тропического лета.

«Нет, вы только гляньте! — говорили в вагонах. — Так и горит! Видали? А вот, вот! Неужели это осина? Смотрите, видите — куст? Да что же это, господи!» Если бы за окнами была зима или весна с ее половодьем, в котором тонут и деревушки и голые, едва оживающие леса, если бы даже лето, пышное, но однообразно зеленое, раскинулось по сторонам поезда, пассажиры не толпились бы с утра до вечера перед окнами, не было бы столько разговоров, смеха и того безотчетно радостного чувства, которое запоминается сильнее любого приключения и западает в душу на всю жизнь.

Но на шестой день утром начались и приключения.

Еще поезд только притормаживал у платформы станции Верещагино, как многие заметили на перроне старика с ружьем за спиной, державшего на веревке медвежонка. Вагоны замерли, и со всех сторон к старику побежали люди. Медвежонка окружили. Возле него сидели на корточках, гладили его, брали на руки, кормили конфетами, а те, у кого не оказалось сладостей, бросались к поезду, к вокзальному буфету и с конфетами или сахаром спешили обратно.

У медвежонка была лобастая голова, туловище с кургузым задком; голова казалась больше туловища, и между ними не было никакой шеи. А глаза смотрели, как у игрушечного, с бессмысленным оживлением. Он хватал конфеты, чавкая, сосал их, ронял, суетливо разыскивал на земле или, тычась мокрым носом в руки, просил еще. Старик, худой, заросший, с черным дубленым лицом, потягивал вонючую самокрутку, безучастно поглядывая на суету у его ног. И только когда до отхода поезда осталось минут пять, он объявил, что медвежонок продается.

Поднялось волнение. Каждому хотелось иметь живую игрушку, но где его держать? Он скоро вырастет, куда его тогда деть? Отдать в зоопарк? Но там могут не взять: у них и своих медведей хватает. Как же быть? Так вот взять да и уехать ни с чем?

Между тем раздался первый звонок, за ним второй, вот-вот пробьет третий; уже дежурный по станции в красной фуражке появился на платформе…

И в последнюю минуту, когда стали разбегаться по вагонам, радист поезда сунул старику деньги, схватил медвежонка и сказал тем, кто еще стоял в нерешительности:

— Только молчите. Чтобы начальник не узнал.

Пряча медвежонка на груди, он бросился не к четвертому вагону, где находилось его купе с радиоузлом, а к ближайшему, проскочил через тамбур, спрыгнул по другую сторону поезда и только тогда направился к себе.

Никто не понял, почему надо молчать. В вагонах часто возят собак, а такой маленький медвежонок никак не опаснее собаки, даже если по природе своей он дикий зверь.

И веселая новость мгновенно облетела поезд. Эта новость пришлась удивительно кстати,