Когда монаху говорят, что можно усмотреть некоторое противоречие между этим Божественным детерминизмом (наш выбор известен испокон веков) и свободой человеческой воли, он отвечает, что речь идет о тайне и мы должны принимать это как должное. Всевышнему нет дела до нашей логики.

Между тем отец Григорио спрашивает тихим размеренным голосом, продаются ли эти картинки, которые он тоже рассматривает, в городских книжных лавках. Разумеется, отвечает кто-то. Именно там они и были конфискованы. Но гравюры можно купить и на улице. Торговцы вразнос предлагают их каждому прохожему.

— В Толедо тоже? — осведомляется отец Григорио.

— И в Толедо, — отвечают ему, — и в Саламанке, и в Севилье, и в порту Кадиса, и в Барселоне.

— Значит, — продолжает допытываться он, — они могут продаваться и за границей?

— Я видел их в Риме, — говорит один из монахов.

— Они встречаются даже в Мексике! — заявляет другой. — И в Гаване. Повсюду.

— Они не запрещены?

— Некоторые — да. Смотря где. Но как выследить эти гравюры? А также изъять из торговли? Не заглянешь же в каждый карман! Торговцы прячут их в комнатах за лавкой и приносят лишь надежным клиентам. Я знаю даже офицеров полиции, которые их покупают!

Инквизитор интересуется именем художника. Франсиско Гойя, отвечают ему. Лицо Альтаторре не выражает ни малейшего удивления. Он поворачивается к Лоренсо и спрашивает также, едва слышно:

— Не тот ли это художник, которому вы заказали свой портрет?

— Он самый, отец мой, — отвечает Лоренсо.

— Почему вы остановили свой выбор на нем?

— Наверное, по той же причине, по какой его выбрали король с королевой. Он — официальный придворный живописец. Люди говорят, что это величайший художник Испании.

— Более великий, чем Мурильо?

— Я имею в виду: величайший из ныне живущих художников.

— Вам нравятся его работы?

— Да, отец мой.

Лоренсо осмеливается напомнить, что Гойя не только придворный художник. Многие знатные испанские семьи, Альтамира и даже Осуна, неоднократно обращались к нему с заказами.

Затем отец Григорио спрашивает, знакомы ли Лоренсо эти гравированные картинки, которые монахи передают друг другу из рук в руки. Да, Лоренсо их видел. Ему доводилось любоваться некоторыми из них, уточняет он, в мастерской самого Гойи.

— Вы и вправду ими любовались?

— В самом деле, отец мой. Рисунок просто восхитительный.

Инквизитор склоняется над гравюрами и чрезвычайно внимательно их изучает. Некоторые из них являют взору молодых улыбающихся женщин с голыми ногами и глазами, иной раз скрытыми под черной мантильей; другие — быков, нищих и калек, а также труп мужчины, только что подвергнувшегося гарроте на помосте для публичных казней. На четырех-пяти гравюрах, к которым Гойе предстояло вернуться несколько лет спустя, перед тем как опубликовать их в серии «Капричос», видны странные потусторонние персонажи: толстогубые демоны, суккубы, ведьмы, порождения тьмы, фигуры с неясными очертаниями, беспокойные, порой пугающие, зачастую отталкивающие.

Голубые глаза инквизитора долго рассматривают эти рисунки, не похожие ни на что из того, что ему приходилось до сих пор видеть. Альта-торре слегка качает головой. — Всё это весьма впечатляюще, говорит он, наконец. — Весьма впечатляюще.

— Несомненно, — тут же очень спокойно откликается Лоренсо. — Никто не может равнодушно на это смотреть. Временами от этих гравюр просто воротит. Однако они показывают нам мир, наш подлинный мир. Таким, каков он есть на самом деле.

— Вы полагаете?

— Конечно.

— Со всеми этими мерзостями? Со всеми этими монстрами?

— Мир, отец мой, состоит из того, что мы видим, и того, что мы себе представляем. Наши глаза не видят бесов, но мы уверены, что они здесь, повсюду вокруг нас.

— Возможно.

— А Гойя видит. И показывает их нам.

И тут встает один из самых пожилых монахов, тощий и сухопарый, и обвиняет художника, едва не срываясь на крик, в богохульстве. Как может Касамарес говорить о «подлинном мире» применительно к этим омерзительным картинкам? Разве это тот мир, в котором мы живем? Разве это наш мир?

— Это просто мир, — отвечает Лоренсо. — Целый мир. Он не ваш и не мой. Это мир, который создал Господь.

— Что ты такое говоришь? — вопит старый монах, внезапно повышая голос. — Ты что, ослеп, сошел с ума? Значит, гнусная пакость, которую ты держишь в руках, — это мир, сотворенный Богом? Опомнись! То, что мы тут видим, это нисхождение в царство сатаны! Это позор! Зрелище выродившегося человеческого рода! Общества, где женщины продаются, а священники совокупляются с козлами! Посмотри хорошенько! Этот художник видит бесов, как ты говоришь, потому что он — один из них! Он — подручный темных сил, помогающий им расширять свои владения, их приспешник! Он готовит пришествие этой нечисти!

По мнению Лоренсо, это серьезное обвинение опрометчиво. Он заявляет об этом очень просто и по-прежнему спокойно.

— Опрометчиво? — восклицает другой монах, столь же пылкий, как и предыдущий. — Откуда же, по-вашему, у Гойи такой бешеный успех? Почему его принимают сильные мира сего? Отчего золото сыплется на него, как из рога изобилия? Не по причине ли тайного сговора с дьяволом?

— Сговора? — повторяет инквизитор, поднимая брови.

— В другие времена этого грешника предали бы огню! Нечестивца, которого следовало бы гнать из Испании пинками!

— Вы так считаете? — спрашивает отец Григорий. — Всё-таки Гойя расписывал часовни, рисовал ангелов, изображал чудеса…

— Часовни? Да, конечно! Рисовал ангелов? Возможно, но, когда набожная женщина входит в одну из этих часовен и поднимает глаза к небу, что же она там видит? Кто эти ангелы? Проститутки! Непотребные уличные девки, которых художник взял в натурщицы! Эти шлюхи там, наверху, улыбаются с расписных сводов наших церквей! И открывают перед нами двери рая, зазывая всех туда!

Некоторые из доминиканцев или монахов, живущих в миру, те, что тайно или явно подвержены новым веяниям, улыбаются, понурившись, не решаясь высказать то, что они думают о бредовых измышлениях стариков. Можно ли утверждать только потому, что облик ангела был заимствован у женщины легкого поведения, что художник вынуждает нас поклоняться пороку? Или сравнивать двери рая с входом в бордель? Монахи надеются, что Касамарес, которого они считают своим глашатаем, сумеет достойно ответить вместо них на эти допотопные глупости и опровергнуть их убедительнее, чем они.

Действительно, Лоренсо отвечает монаху, повысившему голос:

— Брат, ты ошибаешься. Я могу поручиться, что Франсиско Гойя — преданный слуга церкви.

Услышав слова Лоренсо, отец Григорио устремляет на него свои голубые глаза, единственные светлые глаза в этом собрании, и спрашивает: