Я слышу глухой стук, затем звук шагов, удаляющихся от двери, и закрываю глаза, выбрасывая Кентона из головы. Ни за что не куплюсь на это снова. Я провожу пальцем по татуировке за ухом, успокаиваясь.

Это единственная физическая вещь, которая связывает меня с моим сыном. Мне не разрешили фотографировать его или делать какие-либо другие напоминания о тех девяти месяцах, что я вынашивала его, или о тех нескольких часах, которые я провела с ним после его рождения. Не то чтобы я нуждалась в них — его образ врезан в моей памяти, он — часть моей души, которая была отнята у меня прежде, чем я стала достаточно сильной, чтобы бороться за себя или за него.

Когда мне было шестнадцать, я встретила парня. Его сестра обычно была моей соперницей в конкурсах, и он появлялся на соревнованиях и сидел в толпе, раздраженный необходимостью быть там. Он рычал на мать, говоря ей, как плохо то, что она делает с его сестрой. Он очаровал меня. Я хотела, чтобы кто-то вроде него сражался за меня или научил, как бороться за себя.

Вскоре после нашей первой встречи он наткнулся на меня в одном из моих любимых укрытий. Поначалу он держался грубо и отстраненно, признав во мне лишь очередную сопливую конкурсантку, но потом я сказала ему, что терпеть этого не могу. Объяснила, что у меня нет выбора и что произойдет, если я откажусь выступать.

После этого мы часто встречались. Я ему доверяла. Он говорил мне то, что я хотела слышать — мы могли бы быть вместе, у него была квартира, и он спас бы меня от той жизни, которой я жила. Для девушки, которая была сломлена и не знала ничего лучшего, он казался совершенством. Мне не потребовалось много времени, чтобы влюбиться и отдать ему часть себя, которая была единственной реальной вещью, которую я могла дать другому человеку. Я думала, что он тоже любит меня; думала, он готов сражаться за меня. Он использовал мою слабость, чтобы получить то, чего хотел.

В конце концов, мне преподали тяжелый урок. Он не только не заботился обо мне, но, когда я забеременела, отвернулся от меня, позволив моей матери отправить меня в дом для молодых девушек, где я родила сына, которого меня вынудили отдать.

Я прижимаю подушку к лицу и плачу, уткнувшись в мягкий материал, а в голове мелькают образы моего сына. Мне кажется, за эти несколько коротких часов я запомнила о нем все. Он был таким крошечным, весил всего шесть фунтов. Его маленькая голова была покрыта темными волосами, а глаза оказались серо-голубыми. Помню, я молилась, что однажды смогу увидеть их и узнать, какого они цвета.

У него было родимое пятно на правом бедре. Я долго смотрела на маленький участок обесцвеченной кожи, держа ребенка на руках. Форма была уникальной, как и он сам. Вскоре после переезда в Вегас я шла по улице и заглянула в витрину тату-салона. Я не хотела татуировку, пока один из плакатов на стене не привлек мое внимание, и тогда я увидела родимое пятно моего сына. Я вошла внутрь, чтобы узнать, что это было.

Старик за стойкой сел за компьютер и поискал для меня информацию. Он сказал, что это египетский символ «анкх», означающий вечную жизнь или дарование жизни. Я не могла поверить, что его родимое пятно имеет такое значение.

Я знала, что мой сын был тем, кто действительно даровал мне жизнь; он заставил меня бороться изо всех сил, чтобы вырваться из хватки моей матери. Я ненавидела ее и до рождения ребенка, но, когда она вынудила меня отдать его, я поняла, каким злом она была на самом деле, и боролась до тех пор, пока наконец не освободилась.

Должно быть, я снова заснула. Когда просыпаюсь, мне кажется, что я проспала всего час. Звук дверного звонка стихает и снова раздается, и я жду, что Кентон отреагирует. В доме тихо, и я надеюсь, что человек у двери уйдет. Когда звонок звенит снова, я разочарованно фыркаю.

— Серьезно?! — кричу я, когда начинается грохот.

Я вылезаю из кровати, спотыкаясь, выхожу из своей комнаты, сбегаю вниз по лестнице и, не раздумывая, распахиваю дверь. Срабатывает сигнализация, и я бегу к клавиатуре, быстро набираю код, потом возвращаюсь к двери.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спрашиваю парня, который выглядит не старше двадцати одного года. Он высокий и худой, с взъерошенными светлыми волосами. Выглядит так, будто только что вернулся с пляжа.

— Срань господня, — он оглядывает меня с головы до ног, и я стону, когда понимаю, что опять забыла надеть брюки. — Дерьмо. Пожалуйста, скажи мне, что ковер подходит к портьерам, — бормочет он.

Не знаю, то ли из-за недосыпа, то ли из-за обещания, которое я дала себе в прошлый раз, но я медленно подхожу к нему, покачивая бедрами, и кладу руки ему на плечи. Его глаза расширяются, когда я дотрагиваюсь до него, а затем бью коленом по яйцам.

Он стонет, его колени с громким стуком ударяются об пол.

— А это еще за что? — спрашивает он меня хриплым, высоким голосом, держа в руках свое барахло.

— Это за то, что ты задал неуместный вопрос. Тебя что, в зоопарке воспитывали?

— Что, черт возьми, происходит?

Я поворачиваюсь на голос Кентона. Он стоит на лестнице, одетый только в полотенце. Его глаза останавливаются на мне, затем опускаются вниз по моему телу. Я мысленно отмечаю, что отныне всегда буду носить штаны. Когда его глаза останавливаются на моем бедре, где у меня есть приличного размера синяк от ночной стычки с сумасшедшей, он хмурится.

— Откуда это? — он смотрит на парня на полу, потом снова на меня. Его челюсть напрягается, и я поднимаю руки перед собой.

— Это от твоей подружки.

— У него нет подружки, — говорит парень, которого я ударила коленом, всхлипывая, когда он встает.

— Почему ты ударила Джастина коленом по яйцам? — спрашивает Кентон, спускаясь по лестнице.

Я пытаюсь отвести от него взгляд, но он словно приклеился. С мокрых волос на тело капает вода. Мышцы его живота напрягаются с каждым шагом. Глубокая «V» на бедрах исчезает под небольшим полотенцем, которое тоже демонстрирует, насколько хорошо он упакован. Он проходит мимо меня к дивану в соседней комнате и возвращается с одеялом в руке. Я даже не успеваю подумать, как он оборачивает одеяло вокруг моей талии. Я шлепаю его по рукам, делая шаг назад, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Вот