подписании бумаг), побудили Анну перейти к действенным мерам. Она пригласила для консультации лечащего врача отца, вице-адмирала Росса Макинтайра, по специализации отоларинголога. Он пытался убедить Анну, что президент страдает обычными, хотя и затянувшимися осложнениями после ранее перенесённого гриппа и острого синусита, но не преуспел. Анна настояла на полном и всестороннем медицинском обследовании Рузвельта.

В конце марта 1944 года Говард Брюэнн, молодой в ту пору кардиолог Военно-морского госпиталя в Бетесде, поведал Анне, что её худшие опасения подтвердились: президент задыхается даже от незначительных физических усилий, в лёгких скопилась жидкость; артериальное давление 186/108 указывает на гипертонический криз{45}. Кардиология тогда была наукой относительно молодой (профессиональная ассоциация кардиологов была создана в США всего лишь в 1934 году), но для Брюэнна результаты обследования были ясны: у президента острая застойная сердечная недостаточность, а это не лечится. Брюэнн, конечно, мог попытаться продлить пациенту жизнь, прописав наперстянку для временной прочистки лёгких от жидкости и порекомендовав поменьше работать, побольше спать и соблюдать строгую диету с целью снижения веса и нагрузки на сердце. Но всё это было лишь отсрочкой. Макинтайру лечение застойной сердечной недостаточности было вовсе не по зубам, и он нехотя уступил пост лечащего врача президента тридцативосьмилетнему Брюэнну, но лишь на условии строжайшего неразглашения диагноза: никто в семействе Рузвельтов, включая прежде всего самого Франклина Делано, не должен был знать о том, что с ним. Последнее, как выяснилось, далось Брюэнну на удивление легко. Президент оказался на редкость покладистым и нелюбопытным пациентом и даже ни разу не поинтересовался, что именно не так с его здоровьем.

Но Анну так просто провести не получилось. По какой такой причине её отцу вдруг назначили новые лекарства, посадили на строгую диету{46}, прямо как её малыша, да ещё и запретили работать больше четырех часов в сутки? Под натиском вопросов новый доктор Брюэнн быстро сломался и, в нарушение данного Макинтайру слова, поведал Анне правду о диагнозе Франклина Д. Рузвельта в той мере, в какой это было нужно для обеспечения должного ухода за пациентом и соблюдения предписанного режима{47}. Анна прочла, что нашла об острой сердечной недостаточности, и стала следовать предписаниям Брюэнна беспрекословно. При этом о диагнозе отца она никому, кроме мужа, – даже матери – ни словом не обмолвилась{48}.

Хотя Рузвельт у Брюэнна о своём здоровье детально не справлялся, сам он не мог не почувствовать, что с ним что-то всерьёз неладно, тем более видя, как Анна о нём печётся. Само её присутствие в числе сопровождающих его на конференцию в Ялту служило свидетельством резкого изменения ситуации по сравнению со временами Тегерана. Тогда Анна буквально умоляла отца взять её с собой, но натолкнулась на прямой и ничем логически не обоснованный отказ, он предпочёл её брата Эллиота и мужа Джона. Тогда Анна была уязвлена отказом. Да, её брат и супруг могли послужить Рузвельту физическим подспорьем, но ведь эту функцию с таким же успехом мог выполнить и начальник его тайной охраны Майк Рейли. Между прочим, Эллиот, вместе с братом Франклином-младшим, в августе 1941 года уже сопровождал отца на конференцию, где Рузвельт и Черчилль подписали Атлантическую хартию, а затем в январе 1943 года на Касабланкскую конференцию, где союзники обязались воевать вплоть до полной и безоговорочной капитуляции Германии. Теперь Анна считала, что, по справедливости, настал её черёд выступить ближайшей сподвижницей отца. В то время Анна отчаянно тосковала по мужу. В письмах Джона из Италии все явственнее сквозили тревога и депрессия, и ей очень нужно было с ним увидеться и попытаться вдохнуть в него хоть какую-то уверенность. Как она сама говорила Рузвельту, если проблема лишь в отсутствии на ней униформы, так она готова поступить на службу хоть в тот же Красный Крест. Отец, однако, наотрез отказывался идти ей в этом навстречу: слишком силён был в нём старый моряцкий предрассудок: женщина на военном корабле – дурное предзнаменование. (И это при том, что статус верховного главнокомандующего позволял Рузвельту одним росчерком пера сделать для дочери исключение. Или же можно было отправить её в Европу по воздуху, а не морем.) Эта старая дурная примета, между прочим, ничуть не беспокоила Уинстона Черчилля, спокойно взявшего с собою Сару в Тегеран. Но никакие аргументы Анны на отца не действовали. В редкостном для неё приступе отчаяния и обиды Анна в письме мужу обозвала отца «вонючкой по отношению к членам семьи женского пола»{49}. А из её письма матери видно, что Анну просто трясло от негодования из-за отцовской несправедливости: «Папа, похоже, считает само собой разумеющимся, что самки должны довольствоваться ролью “хранительниц огня в домашнем очаге”, а все их усилия сверх этого могут сводиться лишь к развлечению и принятию помощи от самцов-покровителей, снисходящих к ним из своего мужского мира разве что в силу крайней нужды, когда нужно мгновенно ублажить и утихомирить какую-нибудь не в меру разошедшуюся особь женского пола»{50}.

На просьбу взять её в Ялту отец ответил Анне просто: «Ну, посмотрим, как получится», – вселив в неё тем самым предчувствие очередного разочарования{51}. Но затем в начале января он её вдруг приятно удивил. Поскольку Уинстон снова берет с собою Сару, а посол Гарриман – свою дочь Кэтлин, сообщил он, Анна также может присоединиться к делегации, если пожелает. Когда Рузвельт уведомил супругу о своём решении взять в поездку дочь, пришла очередь Элеоноры обидеться на мужа. Мать так сочувствовала Анне, когда ту не взяли в Тегеран, а теперь дочь знала, что Элеонора всем сердцем наделась, что Франклин пригласит её в помощницы на эту новую конференцию. Но нет, он неожиданно решил отставить Элеонору и взять вместо неё Анну, сказав, что «так проще», поскольку Черчилль и Гарриман будут в Ялте с дочерьми, а не с жёнами. Если же он явится с Элеонорой, те, другие, подумают, что им тоже надо переигрывать, и это создаст ненужные затруднения. Элеонора сделала вид, что объяснение ею понято и принято{52}.

Конечно, выбор Анны в качестве адъютанта действительно упрощал логистику, но исчерпывающим объяснением, почему Рузвельт предпочёл дочь супруге, такой довод служить не мог. Элеонора то ли действительно не видела, то ли отказывалась признавать, что после сорока лет в браке с нею здоровье её мужа пришло в полную негодность. При всех её благих намерениях она не только не способствовала лечению или хотя бы облегчению мучительных страданий Франклина, но, напротив, усугубляла его болезнь, продолжая тянуть из него жизненные соки. Анну, к примеру, восхищала неуёмная жизненная энергия матери и то, как она всю душу вкладывает в благие дела, например, защиту прав женщин и помощь обездоленным. Однако по природе мать её никогда не отличалась ни добротой, ни сердечностью, ни заботливостью. У Анны сохранились отчётливые детские воспоминания, как она иногда заглядывала к матери в кабинет, когда та была за работой. Заслышав её шаги, Элеонора, не поднимая головы от бумаг, произносила ледяным тоном: «Чего тебе надо, дорогая», – и это был не вопрос{53}. Элеонора также лишена была чувства такта и зачастую встревала с замечаниями по поводу политических решений Франклина совершенно не ко времени или не к месту. При этом мнения её имели свойство сильно тяготеть к крайностям. Отец же, хотя и ценил её точку зрения – и даже, по его словам, дорожил ею, – но признавал, что супруга зачастую не понимает, насколько плотно расписано его время. Он вынужден буквально разрываться между массой разнонаправленных