- Ну, счастье, успешность… Дорогу твою, например, которая тебе сейчас такой темной кажется. И любовь, и карьеру… Да все, что захочешь!

- Интересно трактуешь, — задумчиво и серьезно улыбнулась Люся. — То есть, я так понимаю, низкую самость никакой внешней красивостью не спрячешь, а при высокой – и стараться не надо, она сама все определит?

- Ну да… А представляешь, есть люди, у которых эта самость вообще на нуле. И ни купить ее, ни искусственно сделать невозможно – это ж их природная данность, такими родились! Самооценку можно поднять, а самость – нет, она манипуляциям не поддается. И ходят они по земле, бедные, с дырками вместо нее…

- А ты что, и дырки эти видишь?

— Вижу, но не всегда.

Иногда ему действительно казалось, что видит. Видит это страдание непонимающих себя людей , которые ходят, будто тени неприкаянные и злобную свою хитрость , от страданий накопленную, таскают за собой, как черный шлейф да в дырку эту и выпускают периодически – смотреть невозможно. Таким способом он поступки свои странные самому себе и объяснил: кто–то же должен хоть на время затыкать собой эти самые чужие черные дырки – почему не он? Раз именно он их видит…

— Слушай, а мне и в самом деле твой сеанс психоанализа помог! — неожиданно улыбнулась Илье Люся. — Видно, самость моя вконец уже захиреть успела. Я вот выговорилась – мне и легче стало. Правда, чуть–чуть совсем… Так что спасибо тебе. И вообще, ты молодец!

- Гришковец…

- Что?

- Да погоняло у меня такое с детства – Молодец–Гришковец.

- Как? – рассмеялась Люся. – Молодец–Гришковец? А что? Тебе идет, между прочим… Молодец–Гришковец, юный борец с черным сквозняком, злобно веющим из дырок человеческих… Интересный ты парень, слушай!

- Странноватый, да?

- Почему странноватый?

- Да говорят про меня так. И еще — что я белая ворона…

- Да нет, почему. Ты все правильно говоришь. Забавно просто…

- Да? Ты правда так считаешь? – расплылся вдруг в радостной улыбке Илья.

- Правда, правда. Делать мне больше нечего, как врать тебе сидеть, что ли? Несчастной, влюбленной , брошенной, да к тому ж еще и голодной… Слушай, Молодец–Гришковец, а я и правда есть захотела! Можно, я твоей еды поем и спать лягу? Поезд утром приходит, и мне сразу на работу идти…Нам и поспать–то осталось всего ничего!

Ранним серым февральским утром, ежась от холодного уральского ветра, они вышли на перрон вокзала и быстро направились к выходу в город.

- Люсь, телефон свой оставь…

- А зачем? Сеанс психоанализа по–русски закончился. Попутчики разбежались в разные стороны…

- Ну, мой возьми. Так, на всякий случай…

- Давай…

5.

Люся тихо открыла своим ключом дверь, на цыпочках вошла в прихожую. Тут же ей в ноги, скуля, бросился Фрам – огромная неуклюжая овчарка, «злой и старый овчар», как называл его Глеб, которого Фрам почему–то не жаловал. Ревновал, наверное…

Из кухни, тоже на цыпочках, вышел отец, спросил громким шепотом:

- Ты где это пропадаешь? Дома не ночуешь…

- Пап, ты с Фрамом гулял? – так же шепотом спросила Люся, уклоняясь от Фрамовых нежностей и расшнуровывая ботинки.

- Да. Я с ночного дежурства, спать еще не ложился. Завтракать будешь? Я пельмени варю…

- Не хочу пельмени.

- А больше ничего нет. Я шел, магазины еще закрыты были, а до круглосуточного супермаркета далеко. И вообще, не выпендривайся! Слава богу, хоть полпачки пельменей в холодильнике завалялось!

- А чего это вы тут так интимно шепчетесь? Я уже не сплю!

Из комнаты в прихожую выплыла Шурочка в своей любимой кокетливо–розовой пижамке с рюшечками, с ярко–зеленого цвета маской на лице. Уже от одного вида этой маски Люсю замутило, будто ударило сильно то ли в голову, то ли в печень – ну никак организм с этой поднадоевшей картинкой не справляется, а ведь и привыкнуть уже пора за столько совместно прожитых лет. Подумалось вдруг, что она уже и не помнит, пожалуй, настоящего лица своей матери; вместо него – только маски : зеленые, красные, овсяные, фруктовые, желтковые, белковые…

- Это растертая петрушка с кефиром! Очень полезно, особенно по утрам – хорошо поры стягивает, — начала свою обычную песню Шурочка, — вот если б ты не кривилась, Люсенька, а делала все как я, тоже выглядела бы великолепно. Это сейчас тебе двадцать пять, и кажется, что старость никогда не наступит. Как бы не так, дорогая! Не успеешь опомниться – она уже тут как тут…

Наступающей старости Шурочка боялась просто панически. Последние десять лет она вела с ней не только непримиримую подпольную борьбу, но и одержимо сражалась на баррикадах, и смело шла в наступление, отвоевывая у нее пядь за пядью кусочки уходящей стремительно молодости. В военной науке по сокрытию своего истинного возраста она была, пожалуй, уже доктором наук, профессором, лауреатом нобелевской премии — каждодневно истязала себя масками, тренажерами, полезным питанием с пищевыми добавками, всевозможными гимнастиками, специальными упражнениями для лица, для талии, для бедер… К тому же отчаянно модничала — носила короткие юбочки и узенькие брючки, делала стильные стрижечки и не жалела денег на дорогущую косметику. Даже умела смеяться звонко, по–девичьи, кокетливо откидывая голову назад — тоже результат длительных тренировок перед зеркалом. Да все бы это ничего, как говорится, у каждого в голове свои тараканы водятся… Беда была в том, что Шурочка и мужа с дочерью заставила жить по своим законам военного времени: она давно уже перестала быть для них просто женой и матерью, она превратилась для них в Шурочку — юную барышню, которую не должны волновать ни бытовые проблемы, ни будущее взрослой уже дочери, ни голодный муж–хирург, заглядывающий тоскливо после ночного дежурства в пустой холодильник…Никто из них и не заметил вовремя, когда произошла с ней эта проклятая метаморфоза – по молодости Шурочка изо всех сил старалась быть и примерной женой и матерью заботливой. Хотя старание это объяснялось отчасти чувством вины перед мужем — обманула она его в юности, замуж за него быстренько выскочила уже будучи сильно беременной от его же, мужниного, друга–однокашника. А потом вся вина как–то ею же самой и подзабылась, и Люся об этом ничего и благополучно не знала, да и вообще — за все совместно прожитые годы тему эту муж ее больше никогда и не поднимал…

Люся с отцом терпели. Изо всех сил. Терпели бесконечные рассказы о том, как ошибаются люди в отношении ее возраста, как приняли ее на службе за молоденькую курьершу, или за студентку–практикантку, как на улице пытаются познакомиться с ней совсем молодые люди, как Люсю приняли за ее сестренку…Терпели разложенные по всей квартире баночки, скляночки с кремами, масками, бальзамами, притирками, настоями, развешенные по всем углам пучки трав, расставленные всюду тарелки с прорастающим зерном… Они с отцом придумали даже свою игру, которую начинала, как обычно, Люся: