показывал температуру воздуха плюс пятнадцать, так что нам пришлось ставить антенну под дождём. Брызги перелетали через лодку, мы мгновенно промокли до нитки, потому что ни дождевиков, ни зонтиков не взяли. (Сами не сообразили, а в кино про море и пляж дождя не было никогда.) Хорошо, что нашим антеннам было почти без разницы – есть солнце или нет. В такую хмарь они заряжались всего минут на двадцать дольше, чем при ярком солнце. А вот мы разницу чувствовали хорошо. Потому что, вымокнув при установке антенны насквозь, мы задраивали люки и тупо убивали четыре часа, уставившись на табло над батареей, наблюдая, как зелёная зона мало-помалу вытесняет красную. (Паша каждые пять минут подходил к табло, возюкал по нему пальцем, и кричал что-нибудь типа: «Да шевелись ты, черепаха!» или: «Может, зонтик наш сдуло ужо?») За это время мы почти успевали высохнуть, а потом лезли на улицу убрать «зонтик», где снова мокли. Потом переодевались в сухое, а мокрые шмотки развешивали сушиться. Сначала хотели работать в одних плавках, но даже я быстро замёрз, а про Пашу и говорить было нечего: он посинел за три минуты, а потом несколько дней подряд сморкался и чихал. Вот тебе и июль! Но мы утешали себя мыслью о том, что уходим всё южнее, и скоро будет тепло и безоблачно.

Через десять дней я разбил свой телефон об пол, потому что ни на тетрис, ни на змейку смотреть уже не мог. От нечего делать я даже сделал то, чего не делал никогда в жизни: помыл пол и протёр пыль. Сначала, как обычно, нарисовал на пыльном столе квадратик (Я дома всегда на пыли рисовал квадратики, а мама потом всё протирала и мыла.), а потом, удивившись самому себе, налил в ведёрко немного воды из опреснителя и произвёл влажную уборку помещения. Дышать стало легче! И подумалось: бедная мама! Ведь она это делает каждую неделю всю жизнь!

Паше было несколько проще: он много читал. В итоге я попросил его почитать мне вслух. Но Паша ещё день втихую дочитывал повесть Бадигина «Секрет государственной важности», заявив, что мне такое будет неинтересно, а комиксов про супермена у него в книге нет. Мы поругались. Я доказывал ему, что, плывя в другое государство, он мог бы закачать себе в книгу хотя бы его гимн и конституцию, или классиков великой американской литературы. Ну, там, Марка Твена, Теодора Драйзера, Омара Хайяма, Генри Киссенджера…

–А чё ж ты всю жизнь готовился жить в Америке, а гимна их так и не выучил? – парировал он. – Чё ж Твена своего не читал?

–Я вообще читать не любитель, – сказал я, – мне видеоряд проще усваивать. Как на уроках

экономики! Поэтому я кое-какие экранизации американские смотрел, спектакли, мюзиклы. Через Джонни.

–Что за Джонни? – удивился друг.

До следующей заправки батарей делать было нечего, и я стал Паше рассказывать про Джонни. Реакция друга была от: «Да ну нафиг, не прикалывай!» до: «И ты никому ничего про это столько лет не рассказывал!?». Паша был в полнейшем удивлении. Он то пристально смотрел на меня, словно впервые видел, то ходил по кубрику из угла в угол по два широких шага в каждую сторону. Поужинали одной банкой каши на двоих: больше в нас консервы уже не лезли. Мало того, что мы обросли молодыми бородками и длинными ногтями (Про ножницы тоже как-то не подумали.), начинали плохо пахнуть, хоть и споласкивались в раковине как получалось, так ещё и на горшках сидели по часу после всех этих каш и джема с сухарями. (Паша это называл утренними упражнениями.) Я закончил живописание моего лучшего друга детства тем, как мама утопила его труп в море, завернув в грязный мешок из-под картошки.

–А откуда он у твоей мамы взялся? – спросил Паша. – Негр этот педальный.

–Ей его подарил один студент из Нигерии.

Паша подумал чуток, дожевал сухарь, и задумчиво заговорил:

–Давай рассуждать логично! Твоя мама тебя родила, когда ей было двадцать восемь лет. То есть года через два-три после окончания университета. То есть, она была ещё молодым специалистом. Плотно общаться с дальним зарубежьем она тогда ещё не могла. Ей бы поручили, скорее всего, с местными ребятами работать. В крайнем случае – с ближним зарубежьем. С теми, кто поприличнее. Ну, там – Китай, Индия, Иран, Болгария. Так, откуда у неё взялся парень из Африки? На том направлении работают только лет через десять после окончания ВУЗа. Ведь Африка – это чужая вотчина. Другая цивилизация! Там шпионов разных полно, язык другой. Не ходите, дети, в Африку гулять! Не слышал? Надо было на политинформации ходить в школе! У нас с чёрным континентом контакты крайне ограничены. У твоей мамы в такие младые годы никак не могло быть подопечного из Африки! И потом, ты говоришь: она тебе сказала, чтоб никому про робота не рассказывал, чтоб его не украли? У нас что, квартирные кражи так популярны? Ты помнишь хоть одну? Лично я – нет. С каких это пор купили вещь, спрятали, и не показывают, чтоб не украли! Зачем вообще тогда покупать? Сказки какие-то! Ах, робота подарили? Такого дорогого – и подарили? У него ценник небось с пятью нулями! И часто твоей маме её подопечные такие дорогие подарки дарят?

Его вопросы были так просты, лежали на такой поверхности, что я даже удивился: почему они мне никогда не приходили в голову?

–Если честно, то не часто, – тихо пробормотал я, – если честно, то я вообще не припомню, чтоб хоть что-то ещё дарили, кроме конфет. Действительно странно.

Паша ещё что-то говорил на тему моего робота, потом плавно перешёл на роботов Роберта Шекли, и вообще на фантастику двадцатого века, которая не угадала ровным счётом ничего из того, что с умным видом пыталась предугадать. А я, сославшись на покакать, ушёл в свой кубрик, сел на холодный стальной горшок и задумался. И чем больше я думал, тем страшнее мне становилось. Ведь, если кого-то ты поймал на лжи, то веры этому человеку уже нет ни в чём. Если мама ставила надо мной какой-то секретный опыт, то какую роль играл в нём робот? Сомнения крутились в голове и занимали там те места, где их раньше не было. Я нутром чувствовал, как мысли пробивают какую-то ранее неприступную стену, разделявшую части мозга, залетают туда и говорят друг другу: «Ба-а-а! Да тут вообще ничего нет! Мы вообще – где? В голове или в заднице?