Мадам ступала легко, ей было удобно в тяжелом платье со шлейфом, потому что оно придавало остойчивости. Она выглянула в темный сад и повела собак вниз по лестнице из дома. Ночь все еще боролась с рассветом, когда она вернулась во дворец. И вздрогнула от какого-то шума в дальнем конце зала. В углу за статуей стоял Месье. В тающем лунном свете она видела все совершенно отчетливо. Он в своем вышитом халате; он берет локон какого-то пажа и наматывает на палец. Паж стоит, прислонившись к стене, а Месье прислоняется к нему. И она представила себе, что глаза у Месье блестят, как у кошки в ночном лесу. Когда две фигуры вместе опустились на пол, паж, выглянув, заметил ее, хотя она и ускорила шаги.

Прямоугольники Версаля словно вставлены один в другой — малые прямоугольники паркета вставлены в большие дубовые прямоугольники пола, прямоугольники зеркал в Зеркальной галерее сливаются один. И все остальное сливается и смешивается — мрамор цвета fleur de péche,[18] статуи со своими нишами, зверинец придворных, спящих в доме со зверинцем природных тварей снаружи в ночи. Слепящий блик — это хрусталь наверху замерцал в свете последних свечей; гирлянды золотых листьев и вычурные волюты над столами из чистого серебра, каждая дверь, стена и ткань — все блестит и струится.

Для нее все это было густым питательным супом, вроде тех, которые король съедал по четыре порции за раз.

На другой день она заметила на паже бриллиантовую брошь.

* * *

Любовь в браке — таковой при дворе не существовало, разве только в мезальянсах. «Мышиный помет всегда хочет смешаться с перцем», — так говорила об этом Мадам.

Сыну Мадам, Филиппу Орлеанскому, было семнадцать, когда король заставил его жениться на мадемуазель де Блуа, своей дочери от Атенаис де Монтеспан. Это был мезальянс в высшей степени, и он подпортил кровь герцогов Орлеанских. А Мадам вспомнила о служанке, той самой, которая спала в спальне ее родителей, стала рауграфиней и разрушила дом ее детства. Король послал за Мадам и сообщил ей, что Месье и ее сын уже дали свое согласие. Она слегка присела в реверансе и удалилась — ее снова предали, и на сей раз это было невыносимо.

В тот вечер мадемуазель де Блуа появилась в апартаментах разодетая, но вовсе не подозревавшая о том, что происходит, еще совсем девочка, любившая сидеть на коленях у мадам де Ментенон. Объявили о помолвке, и на этот раз придворные, разделившиеся на обычные перешептывающиеся группы, были удивлены.

В тот вечер слезы Мадам оросили ее тарелку. Король отвесил ей особенно низкий поклон, она же отвернулась. Все видели, что турнюр ее платья дергается от ярости.

На другой день при большом скоплении придворных, когда сын поцеловал ей руку, она ударила его с такой силой, что пощечина прозвучала по всей галерее. Вскоре после свадьбы Филипп Орлеанский отправился на войну. Как и его отец, он был слишком храбр, и это не устраивало короля. Будучи ранен в сражении во Фландрии, он сразу же после того, как из него вынули две пули, вернулся на поле битвы.

Король, читавший письма Мадам, отвернулся от нее и закрыл перед ней двери. Всех женщин двора, кроме Мадам, он взял на осаду Намюра. Когда же она все-таки появлялась в апартаментах, мадам де Ментенон удалялась прочь.

При мадам де Ментенон лицемерие под видом благочестия запрещало пьесы и оперы. Мужчины и женщины не должны были беседовать на людях, так что мужчины обратились к мальчикам. Девушки — воспитанницы монастыря Ментенон, Сен-Сира, — влюблялись друг в друга.

Месье, ослепленный своей второй молодостью, засыпал подарками друзей мужского пола. «Милости прошу поедать горошек, поскольку я его не люблю», — писала Мадам о своих соперниках. Но сама она очень давно не пробовала горошка… Месье пустил в переплавку ее серебро и продал драгоценности, чтобы его маленькие пажи имели возможность покупать белье во Фландрии. Тогда шевалье де Лоррену было пятьдесят три года, и прочие фавориты, сделавшие карьеру на своей внешности, тоже состарились.

Когда Мадам повернулась к Месье спиной, тот, будучи уязвлен ее нежеланием вступать в битву за него, нашептывал о ней королю и своим детям. Еще одним способом наказать ее стало дозволение дебоширить их сыну. Оба они вели в Париже греховную жизнь, в то время как Мадам была по титулу и рангу первой дамой двора.

Почти в самом конце столетия Мария-Аделаида, внучка Месье по линии Генриетты, прибыла ко двору, чтобы выйти замуж за дофина. В двенадцать лет она завоевала любовь короля и заняла положение более высокое, чем Мадам. Мария-Аделаида была диким и сказочно красивым ребенком. Она позволяла лакеям играть с ней «в тачку» — они держали ее за лодыжки, а она ходила на руках. Она носилась вокруг короля, который прощал ей любые дерзости. Она была маленькая, с красными губками, которые всегда казались искусанными, и каштановыми волосами, легкая, как ветер.

Она ласкала короля и мадам де Ментенон, теребила их и читала их письма. Однажды, когда все они собирались отправиться на какое-то представление, дофина, стоявшая спиной к камину, велела сделать себе клизму в их присутствии.

— Что это вы делаете, миньона?[19] — спросила мадам де Ментенон.

В итоге она просидела с клизмой до конца представления. Она быстро погрузилась в придворные интриги и ухаживания. Свадьба была сыграна, когда ей исполнилось четырнадцать, и в тот же год она заставила любовника выброситься из окна, и он разбился насмерть.

* * *

Среди этого двора, где господствовала нетерпимость мадам де Ментенон, сын Мадам, Филипп Орлеанский, оказался еще большим чужаком, чем Мадам, потому что он был деистом и скептиком. Еще в юности он отправился с господином Мирепуа, черным мушкетером, вызывать дьявола. Они выкрикивали заклятия над ямой углежогов, и когда дьявол не отозвался, герцог заявил, что ада не существует, и стал жить, как ему нравилось, читая Рабле вслух при множестве собравшихся, а его мать тем временем клевала носом.

Занимаясь химическими опытами, он просиживал со своим врачом в лаборатории столько времени, что о них заговорили как о колдуне и его ученике. Он ходил при дворе с грязными руками, пахнущими химикалиями, и познал, что значит быть неверно понятым. Таким людям необходимо возмещение, и очередное увлечение или очередная женщина могли оказаться подходящим решением.

* * *

— Вы все еще пишете о Филиппе Орлеанском? — спросил император. — Сен-Симон о нем сказал: он еще родиться не успел, а уже соскучился. Все у него шло не так, потому что ему почти нечего было делать. Он был хорошим солдатом, а ему не позволяли воевать.

(Сходство с нашим положением, с нашим затерянным двором слишком очевидное, чтобы о нем говорить.)

Я согласился с тем, что в Филиппе Орлеанском погибло множество талантов, ведь он знал несколько языков, написал две оперы и занимался историей. У него было много работ Рембрандта, он собрал произведения Рафаэля, Тициана, Веронезе, Караваджо и Тинторетто. Как и Месье, он любил красоту, однако едва только желаемая вещь доставалась ему, он тут же начинал жаждать следующей.