Длинный, как влагалище, коридор был обит мятым красным бархатом. В конце его оказалась музыкальная комната — тускло освещенная, похожая на пещеру, море какой-то грязно-розовой рухляди. У одной из стен, рядом с огромным окном было место для посиделок ниже уровня пола, где вполне можно было вообразить молодого Хефа,[110]тупо пошучивающего на пару с Дино,[111]в то время как кто-нибудь сует руки в промежность улыбающейся «мисс Июль».[112]

За алюминиевой фольгой, укрывающей окно, наверняка открывался роскошный вид на океан из этого Берхтесгадена-на-море.[113]

По всей комнате стояло, лежало, валялось с полтонны всякой всячины: стереооборудование, пробные записи года этак шестьдесят восьмого, усилители, предварительные усилители, магнитофонные деки, стеллаж для записей — и похоже было, будто все это наскоро закинули в эту комнату лет пятнадцать назад, да с тех пор и не трогали. Четыре здоровенных микрофона — каждый мог бы выдержать нескольких повисших на нем «ванделл».[114]

На единственной стене, не облицованной листовым стеклом, висели его «золотые» диски, всего около дюжины. Первый, на который упал мой взгляд — последний хит Контрелла: «Прилив волны огня», Луиза Райт, 1969. Эта песня стала его Götterdämmerung,[115]его шедевром, его последними десятью днями в бункере. Зажатое рамкой стекло треснуло, штырек для диска пропал, все могло развалиться в любой момент.

Коллекция фотографий показывала ход его карьеры. Вот в шестьдесят втором — весь такой отполированный блондинчик, двадцать три года, но выглядит на четырнадцать, радостно пожимает руки нескольким вкрадчивым типам в костюмах «акулья кожа», смахивающим на ребят из «Брилл Билдинга»,[116]которые, несмотря на широкие улыбки, выглядели так, словно ткнули бы ему в глаз сигарой при первой же возможности. Потом была целая серия фоток с теми, кого он создал, с шестьдесят третьего по шестьдесят седьмой: вот «Beehives», после «Ангела с хайвея» исчезнувшие, как дешевая шлюшка с бензоколонки после перепиха на скорую руку. Разумеется, со «Stingrays» на церемониях вручения разнообразных золотых дисков. То же самое — с «Vectors», его мужским серф-дуэтом. Фирменные темные очки «Балорама» пришли в шестьдесят четвертом и остались надолго. И точно так же — рубахи с узором пейсли и воротнички эпохи кого-то из королей Эдуардов сменили узкие галстуки и лацканы его ранних жополизных лет. Исчез великолепный загар, и вроде бы несколько зубов — эти так и не вернулись. Середина шестидесятых: с Джеггером, Диланом, «The Byrds»[117]

А вот он восторженно позирует в новой студии перед стеллажом, на котором, должно быть, хранится около полутысячи записей; на этом снимке он без темных очков — и зря, потому что взгляд у него как у волка на десятый год бессонницы. На различных голливудских психоделических сборищах эры сериала «Отряд модов»,[118]со свинообразным Сонни Боно,[119]безвкусно разряженной Шер, разными поп-звездочками помельче, что сейчас уже были на том свете или перебрались в Петалуму на подножный корм. Его мальчишеские черты переплавились, безвкусие как огнем выжгло. Под черной шелковой рубашкой, похоже, остались кожа да кости. Марокко, примерно в шестьдесят восьмом — здесь он прямо ходячий труп в темных очках. Наконец — 1969, печально известные сеансы записи, последние (очевидно, ранние — пока еще они улыбаются). Луиза Райт — вся такая сияющая, как «солнечный» прожектор — непроизвольно ежится, в то время как обветренные губы Денниса запечатлевают на ее черной щеке поцелуй.

На небольшом пространстве возле двери демонстрировалась его личная жизнь — насколько он сам пожелал ее раскрыть. Милые коренастые мама и папа на фоне маленького оштукатуренного послевоенного домика — щурятся, улыбаются. Спустя несколько лет — они же на фоне вегасоидной жути, которую он для них построил — озадаченные, растерянные. Фото со свадьбы: Деннис и Шарлен разрезают торт. Ей на вид лет четырнадцать, губы припухли, глаза красноватые — словно только что плакала. Может, у них только что произошла первая семейная сцена? Он показывает ей, как надо делать, держится резковато, и в то же время снисходительно, словно ее еще учить и учить всему. На ее пальце сверкает бриллиант, огромный, как клитор самки кашалота.

Дверь с грохотом распахнулась, и Деннис Контрелл ворвался, словно метеорит из открытого космоса, которому предстоит сгореть в атмосфере:

— Привет, утро доброе, хорошо, что ты приехал. Кофе? Травки? Пепси? Порошочка?

Причем он так и не взглянул на меня. Носился по всей комнате, просмотрел бумаги на столе и нотные листы на фортепиано, словно искал что-то жизненно важное, а в это время его ждали на другом конце телефонного провода, позвонив издалека, даже не из Гонконга; хотя конечно же, на самом деле ничего особенного не происходило, не только сейчас — но и все эти годы. Просто у него был такой способ избегать взгляда в глаза.

— Может, кофейку?

— Большой Уилли! — его голос сорвался. — Принеси кофе мистеру Кокрэну!

Он скользнул по мне взглядом. Сквозь такие зрачки мог бы пролететь кондор, волоча нехилую добычу, причем без всяких проблем.

— Ты Эдди Кокрэну[120]родственник?