В ту пору Вера увлеклась изобразительным искусством и, оказавшись в Ягодке, ходила по окрестностям с ящиком, набитым красками. Леса, поля и дали представали перед ней во всей красе, и она запечатлевала их со страстью. Местные кружили поблизости, но заглянуть бесцеремонно и начать обсуждать, похоже или не похоже, не решались.

Однажды, возвращаясь с пленэра, Вера столкнулась со стайкой пацанов. Она поглядела на них своими в оторочке рыжих ресниц глазами, и у встречных дыхание прервалось совершенно, и девахи их привычные разом забылись. И если бы Вера еще им внимание уделила, то девахи бы и вовсе выветрились, и навсегда остались бы без тычков, плевков и мимолетных, со стянутыми трениками, перепихонов.

– Нарисовала чего? – громковато спросил Мишка, когда она уже прошла мимо.

– Нарисовала.

Мишка, конечно, трусил, как все трусят, но не все свой страх выказывают, отчего может показаться, что есть в этом деле смельчаки.

Вера стащила с плеча лямку, откинула крышку этюдника и осторожно, пальцами за края, чтобы не размазать свежую лоснящуюся живопись, достала из зажимов картонку с небом, избами, галками телеграфных столбов и церковью.

– И охота мазюкать, – высказался который собирался в десант.

– Тебя не спросила, – ответила Вера.

– Бабкин дом! Могла бы и покрасивее, – заметил который откосил по почкам.

– Пальцем не тычь, не высохло.

Добавить было нечего, и Мишка решился – спросил, может ли она его, так, чтоб похоже. И схватил зачем-то за локоть.

Уже несколько дней, проходя мимо пацанов, по замирающему хрусту семечек, по сочным плевкам Вера понимала – со дня на день случится. Теперь он сжимал ее локоть, и она потеряла концентрацию, как боксер в нокдауне. Ей показалось, что она стала оплывать свечой и сейчас совсем стечет на землю к его стоптанным кирзачам.

Осадок заката стремительно растворялся в черно-голубом небе с розоватыми хлопьями кучевых и перистых. Она ответила: «Могу» – и не рухнула, когда Мишка разжал хватку.

Она собрала этюдник и пошла не на своих ногах к избе, где ее ждал отец, погруженный в радость своей миссии, не заметивший случившейся в дочери перемены.

С того дня Мишка сопровождал Веру и катал на мотоцикле, собранном им из разрозненных деталей. Поездки оглашались лаем кудлатого бобика, преследовавшего Мишкину тарахтелку.

Она рассказывала ему о художниках, подсунула книжку с репродукциями Лотрека, справедливо полагая, что наивернейший путь мужчины к живописи идет через уличных девиц.

От образования Мишка отказался, мол, он для этого слишком энергичный, на месте сидеть не может, лучше поотжимается, или на мотике погоняет, или вон ее, Верку, вдоль всей улицы на руках туда-обратно десять раз бегом.

Если они возвращались со стороны поля, то подолгу прощались, стоя по разные стороны задней, затянутой сеткой калитки, и железные соты тяжелели их чувствами.

Вера боялась отца, но тот был слишком увлечен церковным зданием. Он вообще Веру не донимал, только однажды, еще весной, наткнувшись в грязном белье на трусы с малюсеньким, но сразу бросившимся в глаза пятнышком, вдруг взбеленился. Как она смеет разбрасываться трусами, и почему он должен видеть эту мерзость. Из него хлестало, как из пробитой трубы, и он не замолк, пока последнее хриплое «да как ты смеешь» не вытекло изо рта.

Ее взросление он тогда посчитал предательством, понимал, что глупо, но ничего поделать с собой не мог. Вспоминал, как обнимала его, называла папочкой, уверяла, что они всегда будут вместе, что она от него никуда и никто им больше не нужен. Только она и папочка. Знал, что будет иначе, но не спорил и ничего ей не запрещал, мальчиков не отваживал, и только крохотное пятнышко, ему не предназначавшееся, ненароком подсмотренное, его взорвало.

Тогда Вера впервые сбежала. На электричках покатила в сторону Ягодки, засветло не успела, заночевала в подъезде возле вокзала, продрогла, едва увернулась от по-вратарски растопырившего руки пьянчуги и на следующий день предстала перед измученным раскаянием и тревогой отцом. Но то случилось раньше, ничего подобного он себе больше не позволял, предоставляя дочери свободу, которую она порой принимала за его к ней безразличие.

Портрет успел просохнуть и украшал Мишкину комнату. Бабка ворчала про баловство, но он поставил портрет на самое видное место, на старый телик на тонких ножках, и не без самодовольства собственное изображение рассматривал. Победа близилась.

Однажды поздним вечером, когда все одушевленные, убаюканные ужином и самогонкой, уснули, Вера и Мишка привычно сидели на поваленной иве возле пруда. Вера задрала голову и увидела, как далекий самолет белым стежком скрепляет облачную прореху, из которой бесстыдно светит зафутболенная на самую верхотуру луна.

Когда шли мимо церкви, Мишка предложил зайти и завалился на Веру, поцелуем преградив путь к сопротивлению.

Он втолкнул ее под своды и опрокинул на пол. И стал хватать вожделенные части ее тела. Принялся стаскивать и пробрался.

В ее ноздрях мелькнул запах гнили, лунный свет выявлял на облупленных стенах человечков с золотыми кругами вокруг голов. Точно такой круг ей когда-то сделали к Новому году в детском саду.

Желтый, картонный, был обшит мишурой.

Крепился резинкой к подбородку.

Неприятные ощущения сдули истому, Вера стала защищать то, что принято называть честью – дрыгала ногами и ухитрилась применить прием самообороны, которому научила одноклассница.

Мишка воспринял без юмора и ответил кулаком.

Голова ее мотнулась бровью о кирпич.

Кровь полилась изрядно, но он так увлекся, что не заметил.

Потом, когда кончилось, стал приговаривать, что сама виновата.

Она подтянула штаны и сказала, чтобы он не волновался, с ней все в порядке, а завтрашняя прогулка отменяется.

Перед тем как войти в избу, Вера снова посмотрела наверх. Облака рассеялись, и остались только исколотая, вся в дырках звезд, тьма и неприкрытое, безупречное очко луны.

Отец не заметил повреждения на Верином лице, чем с одной стороны уязвил, с другой избавил от утомительных расспросов. Лето, а с ним и средства подходили к концу. Поступив в следующем июне в высшее учебное заведение, Вера в Ягодку больше не поехала.

* * *

В те времена шкура отечества начала трещать по линиям рек и, особенно, гор. Ее подгрызала национальная гордость некогда братских народов, давние обиды и годами смиряемые амбиции.

Многие покидали вчера незыблемую, а ныне ходящую под ногами почву, ища не то чтобы рай на земле, но свежего ветра, морских берегов, круизных лайнеров, зеленых коктейлей, вечерних платьев, белых смокингов и всего того, что здесь традиционно или не сыщешь, или дурно скроено.

Одним ягодинским летом Вера нашла птенца ястреба. Она выхаживала его несколько дней, но потом птенец все равно разинул клюв и больше не закрывал. Держа его еще живого, Вера увидела, как по руке ползет блоха-пероед. Блоха оставляла птенца, чуя его скорую кончину. Так и граждане, предчувствуя гибель государства, бежали кто куда. В числе таких оказалась и Вера. Не закончив учебу, она отбыла за океан и порядочно задержалась, просрочив визовые сроки.