товар лицом. Все предельно просто: какой мобиль пришел к финишу первым, без поломок и аварий, тот и лучше. Конечно, есть нюансы, но, в основном, дело обстоит именно так. Фирмы строят специальные гоночные мобили, вкладывают немалые средства в разработки новых конструкций, и все — ради победы в престижных гонках. Потому что эта победа вскоре кратно окупится ростом продаж. Большие деньги — вот главное, ради чего устраиваются состязания мобилей. А все остальное — зрелищность, ажиотаж, риск, тотализатор и прочее — это лишь декорации. И никакие рассуждения об аморальность и жестокости этого вида спорта не смогут отменить гонки.

— А что же вы? — спросила женщина, вынудившая меня к этому монологу. — Вы понимаете всю отвратительность и низость гонок и все равно участвуете в них? Почему?

— Все просто. Как я уже сказал, гонки не отменят и не запретят. Ни вы, ни я, ни кто-то другой. Так или иначе, они будут существовать и сейчас, и через сотню лет, тем более, что подобная оценка — лишь спекуляция. Любезный Петр Егорович наверняка сможет подтвердить, что ровно то же самое, слово в слово, лет десять-двадцать назад говорили о лошадиных бегах. А я, как и другие гонщики, буду в них участвовать потому, что мне это нравится. Мне нравится ощущение скорости, нравится чувство единения с аппаратом, когда он настолько послушно откликается на каждое малейшее движение, что кажется продолжением тела. В конце концов, ощущение борьбы, напряжение схватки, и радость победы, когда в состязании с сильнейшими гонщиками я одерживаю верх, тоже доставляет мне удовольствие. И, несомненно, способствует самоутверждению.

— А как же ваша вчерашняя авария?

— Это бывает нечасто. Если мобиль тщательно подготовлен механиками, если гонщик спокоен и собран, если никто на трассе не пытается вдруг помешать, то риск аварии минимален. Что же до вчерашнего происшествия, причины его еще предстоит определить. Имела ли место неисправность мобиля или вмешался некий внешний фактор…

Я прикусил язык. Черт побери, проговорился! Это ж завтра весь город будет судачить о «внешнем факторе»!

— Браво, Владимир Антонович! — послышался с улицы знакомый голос и аплодисменты.

— Браво! Браво! — поддержал его девичий голосок.

— Браво! — захлопали спорщики.

Тем временем, в окне появилась растрепанная голова в шляпе-канотье

— Прошу прощения, Владимир Антонович. Мы проходили мимо и услышали ваш весьма интересный рассказ. И, конечно, не смогли удержаться от того, чтобы подойти поближе и послушать. Знаете, я никогда не думал о том, что такие, казалось бы, малосвязанные вещи, на самом деле теснейшим образом переплетены между собой.

— Тем не менее, это так. Кстати, дамы и господа, позвольте вам представить: Федор Иванович Игнатьев, корреспондент «Ведомостей». Именно ему принадлежит авторство фотографии в нынешнем вечернем выпуске.

Тут начались пустые славословия, уверения в почтении и прочие скучнейшие и, как по мне, совершенно пустые ритуалы.

Представленные церемонно раскланялись, затем фотограф со своей компанией удалился, и наступил ужин.

После вечерней трапезы я поднялся наверх. Плотно закрыв за собой дверь, уселся на диван и принялся осматривать свои гогглы, тот окуляр, в котором треснуло стекло. И действительно, внутри толстого латунного стаканчика нашлась глубокая забитая свинцом борозда. Наверное, силы выстрела оказалось недостаточно, чтобы ранить или убить гонщика. А вот очки неизвестный пока стрелок разгрохал. И явные симптомы сотрясения наверняка тоже связаны с этим выстрелом. Удивительно только, как это такая хрупкая вещь как стеклянная линза лишь треснула, и даже не высыпалась из оправы. Нет, однозначно надо будет сходить к мастеру и как следует его отблагодарить. Ведь эти очки, по сути, изначальному хозяину тела жизнь спасли. Вот только об этих открытиях лучше помолчать: кто знает, в кого на самом деле стреляли: в фирму господина Маннера или в самого Володю Стриженова.

Глава 4

Завтрак подходил к концу, когда за открытым окном гостиной послышалось знакомое уже негромкое фырчание. Не иначе, как господин журналист прикатил. Я кинул взгляд на часы: до условленного времени оставалось минут пятнадцать. Так что пусть торопыга подождет, у меня еще не завершены утренние дела.

Я вернулся к чаю и легкой застольной беседе. Собственно, беседа вполне обходилась без моего участия. Да и я больше помалкивал, боясь проколоться с незнанием чего-нибудь совсем элементарного, и сосредоточившись на том, чтобы правильно и без ошибок обращаться с многочисленными столовыми приборами. В свое время матушка упорно вдалбливала в меня премудрости застольного этикета. Тогда я был не слишком прилежен, поскольку не сомневался, что эта наука мне никогда не понадобится, не светит мне столь изысканное общество. Но жизнь наглядно показала, что ни от чего нельзя зарекаться. Сума и тюрьма — так, детский лепет, порой и в другой мир провалиться случается. Так что невозможно знать заранее, что и когда понадобится в жизни.

Я допил чай, промокнул губы салфеткой, поднялся из-за стола и, распрощавшись со своими соседями, вышел на улицу. У бровки тротуара стояло нечто, более смахивающее на легкую бричку, только без оглобель и с рулем. Чтобы не выдать своего скептического отношения к этому агрегату, пришлось приложить немало усилий.

— Доброе утро, Федор Иванович, — поприветствовал я своего нынешнего извозчика.

— Доброе утро, Владимир Антонович, — с готовностью отозвался журналист, приветственно приподнимая свою шляпу. — Прошу садиться.

И прибавил извиняющимся тоном:

— Увы, но мобили, как вы верно вчера отметили, стоят немало. Приходится ездить на этом раритете.

— Наследство? — поинтересовался я для вежливости.

— Дедовское, — с печалью в голосе подтвердил Игнатьев. — Приходится тащиться не быстрее десяти миль в час. Думаю, если дам положенные пятнадцать, эта колымага просто рассыплется. Так что давайте уже поедем, а то рискуем опоздать к назначенному времени. Ехать-то придется на другой конец города.

Я взгромоздился на вполне удобное сиденье, обитое зеленым плюшем. Мобиль при этом чувствительно качнуло, и где-то снизу, из-под днища кузова, раздался отчаянный скрип.

— Видите, — грустно вздохнул журналист, — все разболталось. В мастерских даже смотреть не хотят, не то, что браться за ремонт. Смеются: мол, вашу лошадь проще пристрелить, чтобы не мучилась.

Он дернул рычаг, крутанул какой-то маховичок, даванул на клаксон — резиновую грушу с латунным раструбом и тронул свой аппарат с места.

Я по старой шоферской привычке попытался прислушаться к машине, прочувстовать ее, так сказать, филеем. Этому изрядно препятствовала чересчур мягкая подушка сиденья, но даже через толстый слой набивки ощущался каждый толчок. Ощущения мои были удручающие. Мобиль немилосердно трясло: еще бы, по брусчатке, да на просевших рессорах, да без единого амортизатора! На узких колесах с тонкими деревянными спицами были резиновые шины. Но — литые! Много ли неровностей дороги они