– Тимофей, подожди, – раздалось сзади. – Не уходи.

Я остановился. Деревенские у выхода с интересом посмотрели в мою сторону.

– Мы с ним давно не виделись, извини, – сказала Марина.

Время на телефоне показывало полчетвёртого. Доеду за полчаса, и обеспечен весёлый вечер. Но я вернулся.

Валера ушёл обратно на кухню, на столе лежала моя сторублёвка, остывал чай.

– Он хороший, – объясняла Марина. – Закончил девятый класс, теперь работает с матерью. Здесь.

– Вы нормально беседовали, – сказал я, – можно было и без меня обойтись.

– Ты злишься, – правильно поняла Марина. – Не злись.

– Пойдём гулять, – предложил я, вздохнув.

– А чай?

– Плевать на чай, я тебе такого полный самовар куплю.

Она положила пироги в карман, словно недоедала дома, сунула мне в руку сторублёвку, и мы вышли на улицу.

– Я сразу не сообразила, что тебе ничего не понятно, – извинилась Марина. – У меня нет друзей, которые бы не понимали. Мы о школе говорили.

– Ясно, – сказал я равнодушно, но она не услышала.

Чистая авантюра общаться с человеком, с которым нет точек соприкосновения. Я не видел ни одной. Со всеми, с кем я поддерживал отношения, пусть такие, как с Варварой, пусть даже совсем официальные, как с Ольгой Александровной, находились общие темы.

– Ты книги читаешь? – этот вопрос вернул меня из грустных размышлений.

– Да, – ответил я.

– По программе?

– Разные.

– Я тоже, – сказала Марина.

Мы стояли на тропинке, мимо нас проходили люди, над нами, поникшие, схваченные морозом, висели зелёные мелкие листья вяза. Внезапный осколок лета.

– Мне часто непонятно, – продолжила Марина. – Вот, например, у Толстого: «Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе». Я видела стаю галок, специально ходила к элеватору, их там много. Я понимаю, как они кружатся в воздухе. Но что такое «каркая и шумя»? Или вот пишут: «шум ветра» или «журчание ручья». Шум и журчание очень похожи на свежесть. Но это не точно.

Она вздохнула. Я не знал, чем ей помочь, а жалеть опасно, предупреждала же.

– Я знаю, что у тебя есть голос, я вижу по губам, когда ты говоришь, и понимаю бóльшую часть того, что ты говоришь. Но не знаю, какой он. В книгах голос бывает разный. Но я не знаю, какой у меня голос. Ты знаешь обо мне больше, чем я сама. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил я и предложил: – Побежали?

– Побежали? – не сразу поняла Марина.

– Бежим, – ещё раз повторил я и пояснил: – Когда бежишь, ни о чём грустном думать невозможно.

– А куда?

Я жестом показал – вперёд – и побежал.

Смешная попытка сохранить неформальные отношения. Я ничего не терял. Формальные остались бы в любом случае, разве что она перестала бы ездить автобусом. Подумав о том, что всё это блажь и не нужно мне вовсе, незаметно для себя прибавил шаг. Убегая от мыслей – ускоряешься. Представляю, насколько обгоняют свои мысли победители олимпиад в беге на стометровку. Сзади слышался топот старых осенних сапог. У Марины была неплохая физическая подготовка. Она догнала меня, схватила и почти повисла сзади. Я остановился.

– Помогло, – сказала она, улыбаясь и глубоко выдыхая.

Я осмотрелся. Мы стремительно убежали из центра. Но не всё было потеряно. Крепко взяв за руку, теперь я настойчиво увлёк Марину обратно на Красный проспект. В первую попавшуюся кафешку.

У дверей она затормозила.

– Не нужно.

– Мы просто погреться, – сказал я, ещё крепче, чтоб не вырвалась, взял её за руку и решительно открыл дверь.

Полупустой, несмотря на выходные, зал. Я скрестил пальцы свободной руки, чтобы не встретить тут ни её знакомых, ни моих. Мы прошли и сели в самый дальний угол.

– Коротко о себе, – начал я разговор.

«Коротко о себе» продолжалось несколько часов. Сначала я рассказал о своей семье, а Марина о своём отце. Потом мы обменялись садово-огородными историями. Оказалось, что они живут в доме на две квартиры и у них свой огород. В этом году был хороший урожай моркови. Ещё Марина никогда не видела конский каштан и японский клён. Потом она рассказывала о себе, что читает Ремарка и Стейнбека, а стихи – Цветаевой. Я купил нам чай, попутно размышляя, признаться ли, что я не читал этих писателей, даже Цветаеву. И сказал правду. Марина достала из кармана мятые уже пироги и принялась есть, попутно пересказывая сюжет одной из историй Стейнбека. Я вспомнил, что видел это в театре, куда наш класс ходил с Ольгой Александровной. «О мышах и людях». Марина покивала, отхлебнула чая и стала читать наизусть. Удивительно, когда она читала стихи, то металл в голосе уменьшался. Глаза становились насыщенно-чёрными, а губы ярко-розовыми. Впрочем, губы, может быть, от горячего чая.

Когда мы вышли, улицы уже освещались фонарями. Остановка была рядом, и почти сразу подъехала маршрутка в нашу сторону.

– Хм, – сказала Марина, привычно усевшись на дальние места. – Я боялась, что будет плохо. Со мной сложно общаться, а ты такой… такой уверенный. И очень интересный.

Я наконец придумал, о чём поговорить с Мариной в следующий раз, и предложил фантастику. Последнее время как раз несколько книжек прочитал о роботах, клонировании и путешествиях во времени в пермский период.

– В следующий раз, – повторила она, скорее для себя, и улыбнулась. – Хорошо.

– У тебя красивые глаза, – сказал я.

– Да, глаза у меня как у мамы, и они красивые. Знаю.

Сидящий рядом и устало вытянувший на полсалона ноги мужик покосился в нашу сторону. Некоторые вещи, что в моём случае было невозможно, хорошо говорить шёпотом, на ушко. С другой стороны, это очевидный факт, это же всем видно.

– И ещё у тебя губы красивые, – сказал я беззвучно и пошёл к выходу. Приближалась моя остановка. Уходя, отметил, что на щеках Марины появился румянец. Может быть, и показалось – в маршрутках плохое освещение.

У матери Цветаевой не нашлось. Выдала читанного мной Брюсова и посмотрела на меня с плохо скрываемой иронией. Я зачем-то сочинил, что задали по литературе, а в интернете меня, разумеется, забанили. Сойдёт и Брюсов.

На следующий день, пока я списывал английский, Мурзя листала томик Брюсова, оставленный мной на полке.

– А что ты помнишь наизусть? – спросила она, показывая на книгу.

Я отложил переписывание темы «Моя школа» и прочитал ей «Всё кончено», на котором вчера томик Брюсова открылся.

– А я только Пушкина помню, – засмеялась Мурзя. – Сколько бы ты, Вжик и Валерка мне стихов ни читали.

У Мурзи плохо с памятью на поэзию. Первое время она пыталась учить по литературе вместе с кем-нибудь из нас троих. Но ничего толкового не выходило. И Мурзя сдалась. С тех пор в день, когда учитель литературы давала задание выучить стих, из общаги она не выходила.