– Спит, – прошептал Макс, прижав меня к себе еще крепче. – Девочка моя.

– Повезло тебе, – повторил друг.

…Сейчас, через ужас сколько лет, я точно могу сказать: это самое лучшее воспоминание моей жизни. Кроме, конечно, рождения Егорки. Но Егорка – совсем особое переживание. А в личной моей жизни самое лучшее – это вот тот костерок у реки, моя доверчивая дремота и Макс, шепчущий «Девочка моя».

Только тогда я еще не понимала, что счастье юным дарится не навсегда. Сначала вручают тебе счастье, а потом смотрят: как ты им распорядишься. И если пренебрежешь – останешься в очень большом проигрыше.

В общем, по мере роста Егорки в моем пузе исчезала моя увлеченность всякими когда-то запретными, а ныне доступными любовными забавами. Макс это очень хорошо понимал, не обижался и ничего от меня не требовал. Он вместе со мной удивлялся тому, кто жил и копошился у меня в животе. Я была уверена в любви мужа ко мне. Я капризничала, хотела «то, не знаю что», жаловалась на все вокруг. Макс меня поддерживал и жалел. Домашних хлопот я ведать не ведала (мы же у бабушки жили). Ну практически земной рай. И, как обычно, нечистой силе очень мешает, когда кто-то счастлив и доволен своей тихой жизнью.

Я не знаю, зачем я полезла в институтскую сумку Макса. Мне там ничего не было нужно. Я никогда не рылась в чужих вещах. И главное – день был такой хороший. Макс встретил меня у института, мы вместе добрались до дома, собрались поесть, мне ужасно захотелось круглого черного хлеба – чтоб свежего, душистого и с корочкой. И Макс, конечно, побежал, пообещав вернуться через пять минут. А я лениво потащила его сумку из прихожей в нашу комнату, – бабушка порядок любила. Она тогда еще работала, возвращалась усталая. Мне просто хотелось навести порядок. Сумка оказалась очень тяжелой. И я подумала: «Что он там такое таскает? Это же поднять невозможно!» Ну и открыла, глянула. На полном автомате. Даже без любопытства. Тупо глянула внутрь. Общие тетради, учебники, шарф, который я утром велела ему взять с собой на всякий случай… И еще – какой-то глянцевый журнал. Я уселась на диван, думала – полистаю журнальчик, пока хлеб не прибыл. Открыла и ахнула. Там такие были картинки, в этом журнале, что меня чуть не вырвало. Порно. А я никогда до этого не видела ничего подобного. И вот мой совершенно не закаленный глаз уловил то, что оскорбило меня до глубины души.

– Так вот чем он занимается! Так вот что его интересует! Я ребенка вынашиваю, а он… И это любовь?!

Какие-то такие мысли обрывочно скакали по мозговым извилинам и настойчиво стучались в мой череп. Их, эти зудящие мысли, срочно надо было воплотить в какое-то дело. А во что? Ну ясное солнце, в скандал.

И грянул бой!

– Хлеб доставил! – крикнул запыхавшийся Макс.

Я рванула в прихожую с журналом в трясущихся руках.

И через секунду нам стало не до хлеба, не до еды вообще. Вспыхнуло такое!!! Мы до этого ни разу не ссорились, вот в чем беда. Мы не были готовы, не закалились, не учитывали болевых точек друг друга. Вернее, в той ссоре я не учитывала силы собственных слов. Я гнала Макса, приказывала ему убираться. И какими эпитетами его при этом награждала, лучше не вспоминать.

Эх… Если бы ссора эта произошла хотя бы на сытый желудок. Хотя бы после того, как мы отдохнули… Но плохое всегда случается в самый неподходящий момент.

Я обвиняла Макса в измене и разврате. Я не слышала, что он говорил в ответ. Как-то оправдывался, пытался меня успокоить.

– Уходи! – орала я, прибавляя к приказу первое подвернувшееся ругательство.

Но он не уходил. А зря. Ведь если бы ушел вовремя, пока я не успела его смертельно обидеть, мы бы потом помирились. Может быть. Кто знает. Так мне сейчас кажется. А что было бы тогда? О чем говорить…

Обычная сцена. Но для нас-то это было впервой. Я гоню – он не уходит. Я завожусь еще сильнее – он пытается успокоить и смягчить мой гнев. Я распаляюсь и говорю совершенно невозможные фразы, он пропускает мимо ушей.

И вдруг – тишина. Я крикнула очередную гадость, а он вдруг повернулся и открыл дверь.

Какое-то слово стало последним. Что-то рухнуло.

Я это почему-то сразу учуяла. И поняла, что слова – страшные субстанции. Они могут быть камнями, пулями, пушечными ядрами. А захочешь их вернуть – они становятся воздухом, водой – чем-то текучим, что не ухватишь, не возвратишь.

Макс ушел. Я не звала вернуться, потому что считала себя смертельно обиженной. У меня перед глазами стояли эти жуткие журнальные картинки, убивающие любовь и желание быть вместе.

А он… Не знаю… Наверное, какое-то время не мог забыть поразившее его слово, которое вылетело из меня в запале.

Через несколько дней он попытался вернуться. Ничего у нас не получилось. Все покатилось – да с таким грохотом… В никуда.

Меня пытались вразумить. И бабушка, и мама, и его родители. Просили подумать о ребенке. Но разум на тот момент действовал во мне очень избирательно. Все силы рассудка направлены были только на постижение институтских дисциплин первого семестра. На остальное меня не хватило. Я ж не соображала тогда, что остальное – это и есть самое главное. Мне тогда казалось, что специальность – это на всю жизнь. А любовь – вон как: была и нету.

Жизнь потом показала, что и специальность можно поменять. А с любовью… Есть ли она вообще? Что она такое?

Долго мне потом думать над этим пришлось.

Мне-то по юности казалось, что любовь – это вечное обмирание от поцелуев, головокружение и счастье от объятий. А если этого не стало? Значит – ошибочка вышла? Значит – все?

Ну, и я сделала умный ход: подала на развод. И что удивительно: нас развели. Без проблем и уговоров. Я-то думала, будут предлагать подумать, ставить всевозможные препятствия. Нет. Хочешь – женись, хочешь – разводись. Простая формальность.

– Быстро ты наигралась, – заметила мама, как мне показалось, с презрением.

– У нас в роду, похоже, все женщины в личной жизни непутевые, – с горечью сообщила, узнав о разводе, бабушка.

– Как это – непутевые? Ты – непутевая? Всю жизнь с дедушкой прожила – и непутевая? Мама – непутевая? И я? Я развелась, потому что не могла больше так… В чем моя непутевость? Я что, гуляю с кем попало? – начала тогда закипать я.

– Потом поговорим. Что зря воздух сотрясать, – отказалась бабушка продолжать прения. – Родишь, тогда поговорим.

И я помнила: рожу и обязательно потребую от бабушки объяснений. Пусть ответит за свои слова.

Егорке исполнился месяц, когда тема женской непутевости нашей семьи всплыла в моей памяти.

– Ба, ты обещала рассказать, что в нас не так. Рассказывай, – потребовала я.

Егорку мы искупали, он наелся и уснул богатырским сном. Спасибо ему – любил поесть и поспать. Бессонных ночей я с сыном почти не знала.