С тех пор, как пошел свирепствовать Номер Восемь, рукопашный бой, который вел комиссар с тленом, повергал его в небывалое смятение. Дело было вовсе не в том, что его затопляло сострадание к жертвам, — нет-нет, Боже упаси, он умел наступить себе на горло, чтобы безжалостно преследовать преступника, перерезавшего горло или выхолостившего одного из себе подобных. Тут было иное: страж закона с удивлением и даже стыдом замечал, что не только не расстраивается, но даже ликует при виде жирных и дряблых тел коррумпированных священнослужителей, чьи гнусные поступки и злодейства долго оставались безнаказанными, поскольку ему не удавалось предоставить правосудию никаких доказательств их преступной деятельности. Жертвы с лихвой заслужили такой конец, и даже еще худший. Рильски невольно залюбовался изящной подписью, отточенностью восьмерки, вырезанной ножом на теле греховодника. Виртуозная работа Чистильщика заслуживала хотя бы гримасы одобрения, которую комиссар, само собой, прятал от коллег и прессы. Стыд скоро прошел, и ему все больше нравилось проигрывать в уме сцены резни, последствия которой приходилось наблюдать: угрозы, нож, засаженный в глаза, горло, пупок, промежность и даже анальное отверстие какого-нибудь пупа земли, и все это — так по крайней мере ему представлялось — серийный убийца совершал со спокойной совестью и ледяной размеренностью существа, пребывающего по ту сторону Добра и Зла. Не была ли эта зловещая холодность, которой он наделял Номера Восемь, в большей степени присуща ему самому, не завладевала ли она им с каждым днем все сильнее? Совершенно очевидно, в городе действовал психопат, которого следовало задержать, что было делом времени. Но как не признать: Ангел смерти являлся в назначенное место подобно посланцу самого Провидения. Ведь без него Санта-Барбара продолжала бы разбойничать. А отсюда следует…

Внезапная чернота наваливалась на Рильски, это напоминало провал во времени: «Я бы поступил точно так же, если б не круче, не жесточе. Кто он, этот мститель? Не сидит ли убийца в каждом из нас? А иначе как предположить, что у безукоризненного служителя порядка могут возникать подобные позывы на расправу? Кто я сам: начинающий садист, только ждущий своего часа, либо закоренелый, переживший подобное в прошлой жизни? Я мог бы быть на месте преступника, если не был им когда-то, он — мой двойник, близнец, брат… Чтобы так смешивать кровь и чернила, убийца должен находиться в состоянии невменяемости, в бесконечном временном провале. Я сам перерезал тебе глотку, прогнивший старикашка, выйдя из себя, но поди докажи, что это я, тебе это не удастся, а уж твоим ученикам и подавно, и все же никто в мире, кроме вас, не догадается, что это я, может, это и вправду я, а может, и не я…» Бесконечный внутренний надлом, затаившееся в уголках глаз удовольствие, улыбка на устах.

— Шеф, простите, но я иногда думаю, отчего вы пошли в полицейские? — Попов ощутил смятение, снедавшее его шефа перед лицом убитого священнослужителя, и со своей всегдашней способностью задавать в самый неподходящий момент дурацкие вопросы приписал его состояние излишней чувствительности, по его мнению, присущей людям особой породы, интеллектуалам и им подобным. — Я хотел сказать: вы, родившийся с серебряной ложечкой во рту…

(Нортроп даже не стал возмущаться неуместностью подобного вопроса, Попов и впрямь вправе был ощущать отсутствие какой-либо привилегированности собственной персоны в сравнении с шефом, да и старшая его сестра была вовлечена в «Новый Пантеон», когда ей стукнуло всего пятнадцать годков, а самому ему было десять. Промывание мозгов, наркотики, сексуальное надругательство: бесследно сгинула как она сама, так и все, что ей принадлежало, будто ее вообще никогда не существовало на свете. С тех пор их отец — механик — не переставал клясть беспомощность властей, угрожая кулаком говорящим головам на экране телевизора, а мать, загибающаяся в уборщицах необъятных помещений билдинга Ай-би-эм, все глаза проплакала, пока ее не унес цирроз печени. Для юного Попова, озлобившегося от всего этого, открывалось лишь два поприща: полицейская карьера или бандитская стезя. Он неплохо учился, любил своих близких и выбрал первое. Логично. Но почему в полиции оказался Рильски с его отцом — дирижером оркестра и матерью — пианисткой, — это был вопрос вопросов! Что у него-то было не в порядке? Сам черт не разберет!)

Ответа от Рильски не дождешься, нечего и думать. Эдакий моложавый дед из какого-нибудь американского фильма, по которому сходит с ума женский пол и дети, олицетворяющий Добро, побеждающее Зло, Кэри Грант, начинающий превращаться в Клинта Иствуда, — это Рильски. Крепкий мужчина, перешагнувший за пятьдесят, образованный, умело сочетающий ум и прагматизм, утонченный в своих пристрастиях. Кое-кто даже считал, что его музыкальность носит патологический характер — комиссар терпеливо, год за годом выстраивал свою личность, и для чего? Нет, Попов решительно отказывался понять его и сомневался, что сам Рильски себя понимает.

Если вам случается заслышать фальшивую ноту в предельно прекрасном исполнении музыкальной пьесы, все остальные ноты начинают звучать фальшиво. Не является ли спокойно-чувственная роскошь, разлитая в воздухе, когда для невинной аудитории исполняется мирный концерт под названием «жизнь вашей семьи» или даже «жизнь общества», в иных обстоятельствах всего лишь гипсом на деревянной ноге, лейкопластырем на открытой ране, прекрасной маской на безобразном лице? Знаю — и гипс, и лейкопластырь, и маска зовутся цивилизацией. Семьи частенько, как это было заведено у Рильски, не желают и слышать о Зле. У самих у них не произошло ровным счетом ничего, однако «ничего» — это не все, оно подразумевает, что существует недосказанное, которое так никогда и не выплывет наружу, разве что кого-то из домашних замучают головные боли, горячка или нарывы, от которых, кстати сказать, умер отец Рильски, дирижер оркестра. Умер, и все тут. От чего? Да ни от чего, вот от этих самых нарывов. Нортроп с детства слушал эту фальшивую по звучанию оперу, недоступную для лицемерного слуха добропорядочных людей, музыку Потопа, Нового Апокалипсиса.

Что до Чистильщика, видите ли, он не только знал о существовании Зла, но и с определенным ликованием воспринимал его наперекор воле своих родителей и своему собственному супер-эго, которое, к несчастью, выжило. Ничего не поделаешь: наследственность ДНК, неотвратимость судьбы. Он очищает мир от нечисти, а не будь его, кто бы этим занимался? Кто выводил бы ее на свет Божий? Мир тупо поделился бы на негодяев и дураков. Закон, который что дышло, куда повернешь, туда и вышло, — и тот не существовал бы, ибо законы — по определению шизоидные, и кому, как не Нортропу, это знать, ему ведь за это платят. Правда, говорить об этом, особенно славному малому Попову, слишком юному и простодушному, пока не следует.

— Вы видели сегодняшний номер «Ле матен», шеф? — Попов пытался заполнить паузу. Рильски оторвал наконец растерянный взгляд от созерцания искромсанного тела преподобного Сана. — Журналюги ищут с нами встречи, видите ли, наше расследование приняло «подозрительно медленный» характер! Вплоть до того, что позволяют себе инсинуации в том роде, что Чистильщик может быть из полицейской среды! Я прямо-таки вижу, как эти бумагомаратели оправдывают всяких подонков. Если бы это действительно был кто-то из нас, то есть я хочу сказать, я, конечно, не знаю, но предположим… Подобный бред можно прочесть только в Санта-Барбаре, вы согласны, шеф?