Леокадия Адольфовна затянулась, выпустила дым через колечко накрашенных губ, сбила сероватый столбик пепла.

– Услышав про Яну, я, конечно, вспылила. Сказала, что запрещаю ему с ней общаться – глупо, да, признаю. Сын ответил, что будет общаться, с кем пожелает. Я хлопнула по столу, он – дверью. Потом учебный год кончился, начались каникулы, Савва стал пропадать у Яны целыми днями, а несколько раз явился домой и вовсе под утро. И только Богу известно, где они были и чем занимались.

…Отчего же, не только Богу. И ты бы тоже, дорогая, любимая мама, могла бы узнать это, если бы просто спросила у сына, а не сердилась, не осуждала и не боялась. Он рассказал бы, как таинственно-светлой июньской ночью, туманно-прозрачной, словно сосуд из матового стекла, наполненный сладкими ароматами сирени, акаций и лип, они с Яной плавали на плоту по самому большому из трех окрестных озер; как выгребли на середину и смотрели на редкие звезды в темнеющей синеве полночных небес, и было так тихо, как бывает только наедине с самым важным, что есть в жизни – небом, водой, звездами и друг с другом. Он рассказал бы, как Яна предложила:

– Давай купаться!

И не успел он ответить, как она уже стянула через голову сарафан, скинула кеды и в одних белых трусиках нырнула с плота рыбкой, руками вперед, и светлый вытянутый силуэт заскользил в глубине темных вод. Рассказал бы, как ему было неловко, что он почти не умеет плавать, но все же стянул штаны и рубашку и бултыхнулся в озеро «бомбочкой», а когда вынырнул, отфыркиваясь и вытирая глаза, то увидел прямо перед собой лицо Яны, совсем близко: она улыбалась, рыжие волосы колыхались в воде вокруг плеч, в глазах сверкали отражения звезд и озерной воды. Как она поняла, что он плохо плавает, и взялась учить, заставляя то грести, то нырять, то переворачиваться на спину, и сама скользила вокруг, как русалка, а он пыхтел, барахтался, отдувался и так устал, что, когда они вскарабкались обратно на плот, то лег на спину и не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой; как Яна легла рядом, как он почувствовал прикосновение ее пальцев, и они лежали, взявшись за руки, а плот покачивался на безмолвных волнах, а вверху распахнулось бездонное ночное небо и разгорались все ярче мерцающие дальние звезды.

– Хочешь, расскажу тебе тайну?

– Да.

– Но клянись, что никому не проболтаешься!

– Клянусь, никому!

Она приподнимается на локте; ее лицо серьезно, глаза потемнели, как небо; прядь намокших волос коснулась его груди.

– Я с другой планеты.

Ее глаза на расстоянии взмаха ресниц, губы на расстоянии поцелуя.

– Как?!..

– Да, из другой звездной системы, даже галактики, даже из другого суперкластера – понял, как далеко!

– Из какого же?..

– Из сверхскопления галактик в созвездии Часов, вот откуда! Там система из четырнадцати связанных друг с другом планет, и на них наша цивилизация, она очень древняя, ей шестьдесят миллиардов лет!

– Но ведь Большой Взрыв был меньше четырнадцати миллиардов лет назад…

– Да, потому что мы существовали еще до Большого Взрыва, понимаешь? У меня там есть три сестры, и мы космические разведчики, путешествуем по разным галактикам и планетам, и может быть, что мне скоро придется улететь обратно, и это так грустно…

– А ты вернешься?

– Обязательно вернусь, обещаю! А ты меня будешь ждать?

– Да, да, обещаю!

Многое могла бы ты узнать, мама, если бы просто поговорила. И не пришлось бы врать тебе про тот случай, когда пришел домой в рваной рубахе и в кровь разбитым лицом, говорить, что бежал за автобусом и споткнулся неловко; можно было бы рассказать честно, как поздним вечером в Озерках, в самом глухом месте, за старой лодочной станцией, наткнулись с Яной на хулиганов. И все могло бы обойтись: те не собирались драться, шли по своим делам, ну, посвистели немного, пообзывались, и Яна сказала, что не нужно обращать внимания на дураков, и он бы не обратил, но тут один из них сказал про Яну такое слово, что выхода другого не было, кроме как обратить внимание и самое пристальное. Рассказал бы, как дрался, как было больно, но не страшно, а весело, как его захлестнул восторг боя; как разбили губу, расквасили нос, повалили на землю, а Яна налетела на обидчиков с тяжелой палкой в руках, да так налетела, что те бежали со всех ног, крича «караул»; как потом они оба смеялись, а Яна вытирала ему кровь с лица и говорила, что он молодец. Потому, мама, он тогда и решил записаться на бокс…

– А когда он явился однажды весь ободранный и заявил, что собирается записаться на бокс, я поняла, что окончательно теряю сына.

– Не слишком ли?

– Нет, не слишком. – В уголках рта Леокадии Адольфовны легли жесткие складки. – Вы поймите, дело же не в боксе как таковом, не в драке. Я знаю цену насилию и повидала его с избытком в траншеях. Дело в том, что это совершенно не для моего Саввы, его голова предназначена для науки, а не для того, чтобы в нее колотили кулаками, как в грушу. И тут повезло: мне в театре дали профсоюзную путевку в Геленджик… Что вы так улыбаетесь? Ну хорошо: да, я сама достала путевку, переплатила еще совершенно безбожно, занимать пришлось в кассе взаимопомощи. И мы уехали почти на все лето: жили сначала по путевке в профсоюзном Доме отдыха, а потом мне удалось снять домик в частном секторе, и мы остались еще на месяц. Савва писал Яне письма, каждую неделю относил их на почту и сам забирал оттуда ответы; да, надо сказать, что она отвечала – не часто, но все же. Потом письма от нее вдруг приходить перестали. А когда мы вернулись домой, оказалось, что Яна со своей матерью съехали из дома на Удельной, куда – никому не известно.

– Савва сильно переживал?

– Он заболел. Сначала ангина, потом осложнения – скарлатина. В конце августа, представляете? Пришлось пропустить начало учебного года, и к занятиям сын приступил только в октябре. Вот такая история. Ну, а потом Савва поправился и все снова вошло в свою колею: и школа, и математика, и университет…

– И он не пытался ее найти?

– Вы удивитесь, но нет. Как будто бы знал что-то – да, переживал очень, страдал, но не был удивлен, что она исчезла, и не считал нужным искать. Он просто ждал ее возвращения.

– А Яна? Неужели просто пропала, и все?

– Да, пропала и все.

Леокадия Адольфовна с силой раздавила окурок в пепельнице и отвернулась. Я ждал. Отчетливо и неспешно тикали часы на комоде.

Она снова открыла портсигар, поднесла к губам папиросу. Я было потянулся со спичкой, но она махнула рукой, взяла у меня коробок, прикурила и нервно выдохнула серый дым, едва не закашлявшись.

– Виктор, у вас есть дети?

– Нет.

– Тогда вам не понять.

– Чего же?