Кратковременное пребывание у бабушки, во время которого капризный и своенравный характер Донасьена проявился в полной мере, сменилось мужским обществом: дяди-аббата и гувернера аббата Амбле. Обладатель прекрасных характеристик, хорошо образованный, аббат Амбле выполнил свою задачу — привил мальчику любовь если не к наукам, то к вдумчивому чтению. Неясно, занимался ли гувернер со своим подопечным живыми иностранными языками или обучал его только начаткам латыни. Ведь итальянский Амбле знал превосходно! Сам де Сад писал, что он изучал иностранные языки при помощи своих любовниц. Так, немецкий он выучил во время Семилетней войны, когда его полк квартировал в одном из германских городков, а итальянский — во время путешествия по Италии. Но, похоже, особого пристрастия к языкам у Донасьена не было. В опубликованном списке книг, составлявших его обширную библиотеку в Ла-Косте, среди более чем шести сотен названий всего две книги на латыни — эротическая поэма в диалогах «Дамская Академия, или Галантные беседы Алоизии» (1680) гренобльского эрудита и либертена Никола Шорье, оказавшая влияние на структуру любимого творения де Сада «Сто двадцать дней Содома», и «История пап» Баттисты Платины (1479). Еще имелся путеводитель по Италии на итальянском языке и труды итальянца Джованни Ботгеро в оригинале. Сочинения иностранных авторов, которых в его библиотеке было немало, представлены в переводах на французский. Впрочем, во времена де Сада, когда языком Просвещения и просвещенных людей был французский, когда Париж являлся законодателем мод и литературных вкусов, Донасьен в своих штудиях вполне мог обходиться французским и латынью. Живое общение… что ж, де Сад и по натуре, и в силу обстоятельств был не слишком общителен. А из отзывов де Сада о новинках английской литературы можно сделать вывод, что при возможности он знакомился с ними, не дожидаясь перевода на французский.

За время, проведенное в Сомане, Донасьен из ребенка превратился в отрока, сообразительного, наблюдательного и своевольного. Он не только освоил местное провансальское наречие, но и навечно проникся любовью к цветущему солнечному краю, где весной воздух напоен ароматами лаванды и миндаля, а летом дрожит от зноя, искажая контуры привычных предметов. Рожденный в Париже, Донасьен в отличие от отца никогда не чувствовал себя парижанином и всегда был уверен, что только коварство фортуны мешает ему уехать в Прованс, чтобы поселиться там окончательно. В Сомане Донасьен по книгам познакомился с физиологией страсти — а возможно, и не только по книгам, ибо в знойном краю, в доме любвеобильного дядюшки, в играх с деревенскими мальчишками у него наверняка была возможность и подсмотреть, и увидеть случайно не одну любовную сцену. Малочисленное сообщество обитателей замка, постоянный круг приятелей из детей местных фермеров, среди которых он чувствовал себя королем, сформировали в нем вспыльчивого деспота, привыкшего повелевать своими подданными. Древний замок сумел внушить ему страх одиночества и одновременно уверенность в том, что его толстые стены могут защитить от напастей, грядущих извне и готовых разрушить его удобный мирок. А этого он, пожалуй, боялся больше всего. Недаром впоследствии стены Ла-Коста будут казаться ему лучшей защитой от судебных приставов.

И видимо, здесь же, в Сомане, следует искать и истоки воинствующего отрицания Бога, красной нитью проходящего по всем его сочинениям. Первое, что приходит в голову, — это беспечность аббата де Сада, допускавшего вольности в соблюдении обрядов, высказываниях и поступках, нисколько не соответствовавших его сану. Аббат Амбле вряд ли был воинствующим атеистом, скорее всего, он традиционно обучал Донасьена основам катехизиса, но смышленый мальчик вполне мог подметить разницу между теми истинами, которые внушал ему гувернер, и тем, что говорил и как поступал его дядя, тоже аббат. В одном из фолиантов дядиной библиотеки Донасьен вполне мог прочесть про резню, учиненную два века назад здесь, в Воклюзе, в деревнях Кабриер и Мерендоль, бароном Менье д'Оппедом, возглавлявшим карательную экспедицию, посланную двором против вальденских еретиков. В записных книжках де Сада сохранился набросок под названием «Мерендоль, Кабриер и истребление вальденсов»: «…Детей вырывали из материнских рук, солдаты из Пьемонта перебрасывали их друг другу, а потом ловили на острия своих копий. Некоторые из несчастных женщин, обезумев от отчаяния, хватали наставленные на них копья и сами погружали их себе в сердце. И все это происходило во имя Господа, призывавшего к миру…» Хроники времен религиозных войн, без сомнения, произвели сильное впечатление на мальчика и повлияли на его отношение к религии.

А продолжение противостояния протестантов и католиков, можно сказать, происходило на глазах у Донасьена. Численность протестантского населения окрестных деревень часто доходила до пятидесяти процентов, а в Лакосте даже превышала эту цифру. В 1685 году Людовик XIV отменил выстраданный в результате религиозных войн Нантский эдикт, одним росчерком пера вернув государству моноконфессиональность. Около двухсот тысяч протестантов тотчас покинули страну, а те, кто остались, подверглись административным притеснениям. Но в глубинке, подальше от королевских взоров, протестанты продолжали жить по своим законам и даже строили свои храмы. Люди в основном состоятельные и работящие, они пользовались уважением сограждан-католиков, в то время как местные кюре часто не обладали никаким авторитетом. Каждую годовщину Варфоломеевской ночи Вольтер чувствовал себя больным. Читая описания зверств во имя Господа, впечатлительный Донасьен мог заболеть на всю жизнь, на всю жизнь заразиться страхом перед жестокостью Господа, и в дальнейшем, отрицая и оскорбляя Бога, де Сад, возможно, отчаянно пытался перебороть этот детский страх.

Либертены де Сада усиленно богохульствуют, но можно ли из этого делать вывод, что де Сад был атеистом? Атеист не верит в Бога, для него небытие Бога является аксиомой, ее не стоит даже обсуждать. «Дай нам Бог время от времени видеть хоть какое-нибудь кощунство! Это доказывало бы, что о нас, по крайней мере, думают. Но нам забывают даже оказывать неуважение!» — восклицал некий епископ, современник маркиза, сокрушаясь об охватившей Париж эпидемии атеизма. Но де Сад именно обсуждает, рассуждает, кощунствует, богохульствует и отрицает существование Бога во всех своих книгах и высказываниях. Создается впечатление, что он все время кого-то в этом убеждает, а так как из всех мнений маркиз выше всего ценил свое собственное, не приводил ли он эти доводы прежде всего для самого себя? Не означало ли это постоянное отрицание — в душе ли, в подсознании ли — наличие под собой вполне определенного субстрата?

В статье «Нужно ли аутодафе?», написанной в начале 1950-х годов, Симона де Бовуар сожалела, что нам ничего не известно о детских и юношеских годах де Сада, в которых кроются истоки его творчества и его судьбы. С тех пор положение изменилось: благодаря работе целой плеяды исследователей было опубликовано множество архивных документов, приоткрывших завесу над детскими и юношескими годами маркиза де Сада. Поэтому можно сказать, что если хрупкий и впечатлительный мальчик Донасьен Альфонс Франсуа де Сад родился в Париже, то печально известный «божественный» маркиз де Сад родился в Сомане, и у колыбели его стоял дядя, аббат-либертен Поль Альдонс де Сад. «Хотя он и священник, вместе с ним всегда проживает парочка шлюх. Похож ли его замок на сераль? Нет, он напоминает гораздо более замечательное заведение: бордель», — напишет в одном из писем Донасьен о жилище дядюшки.