бы, но в отделе кадров чрезвычайно вот недовольны, запрещают… Неделю Евлампьев ходил со сдавленным сердцем. Особой какой-то необходимости в дополнительных трехстах рублях, которые набегали за эти два месяца, не было, они с Машей и всегда-то не тратили на себя больше, чем позволяла им теперь двойная их пенсия, — то Елене надо было помогать, то Ермолаю; Елене — той особенно, это теперь она начальник отдела, а Виссарион кандидат, а тогда-то, когда родилась Ксюша… нет, не в деньгах было дело, в ином: эти два месяца давали ощущение, что ты еще все-таки мужчина, ты еще живешь, не развалина какая-нибудь, место которой только на свалке…

— Вы что же, поработать мне предлагаете? — спросил он Слуцкера.

— Да,сказал Слуцкер. — Если хотите. У нас сейцас запарка. Ответственная машина, рабочий проект идет, а то один болеет, то другой, да женщин же полно — тех вообще не видно, все с детьми сидят. Ну вот я и вспомнил о вас.

Евлампьев глянул в кухонное окно за спиной у Маши. Небо в окне было голубое, чистое, глубокое, с редкими пушистыми, будто взбитыми, облачкамн.

— А… простите, — сказал он, запинаясь,а где вы работаете сейчас, я не знаю… что за машина?

— Это вы меня простите, Емельян Аристархович, — перебил Слуцкер.Я почему-то думал, вы знаете. Простите. Камень на дороге думает, что его знают все окрестные телеги. Я начальником того бюро, где вы работали. Вместо Канашева. Скоро уж год будет.

Вон оно как. Вон как. Интересно. Спустя двадцать лет… Все на круги своя.

— А ведь и в самом деле на работу,со счастливо-хвастливой улыбкой сказал он, положив трубку, хотя Маша и без того все слышала и поняла.

— А почему это вдруг именно тебя он решил?

— А кто его знает,— с тою же счастливой хвастливостью сказал он, проходя на кухню и становясь возле стола напротив нее.Действительно, наверно, человек нужен. А я для него все-таки не черный какой-то ящик…

— Пойдешь? — спросила Маша.

Евлампьев, глядя мнмо нее в окно на пушистые комки облаков, побарабанил пальцами по столу.

— Надо подумать. Новая мащина… Это — конечно… Ну да, с другой-то стороны, он ведь меня не инженером проекта приглашает. Разработчиком. Справлюсь уж…

— Да я тоже так думаю, — сказала Маша.

Евлампьев посмотрел на нее. Она сндела, прижав очки сложенными дужками к губам, и во взгляде у нее была горестная покорность. Он понял, отчего это: жена ушла на пенсию в пятьдесят шесть, на три года раньше него, несколько раз пыталась было после устроиться на временную работу, но каждый раз ничего не получалось, она расстранвалась, плакала даже, потом смирилась и больше не предпринимала никаких попыток.

— А то ладно, бог с ним? — сказал Евлампьев.Чего они, эти два месяца… какой смысл?

— Ну-у, персстань. — Маша отняла очки от губ, встала, взяла со стола томик Пушкина и закрыла сго.

— Я тебя не заставляю, конечно, ты сам смотри. Но ссли чувствуешь, что физически сможешь, я считаю, что нужно. Встряхнешься хоть немного. А то что у нас…

Она нс договорила и пошла в комнату — относить книгу на мссто в шкаф.

Евлампьсв подошел к окну. Чернела освободившаяся от снега, жадно вбиравшая в себя солнечное тепло, сырая еще земля; разлапо тянулись вверх, жадно просили каждой своей тонюсенькой малой веточкой скорее оживить их от зимней спячки деревья; кричали, < жадностью пропуская сквозь бьющееся горлышко теплый весенний воздух, птицы — несусветный стоял вокруг гомон… На оконном карнизе снаружи, среди известковых пятен птичьего помета, лежало насыпанное Евлампьевым перед уходом в магазины зерно.

— А что, скворушка не прилетал? — обернувшись, крикнул он.

Маша как раз вошла на кухню.

— Прилетал, — сказала она.Походил-походил, клюнул два раза и улетел. Такой суетливый весь. Воробьи прилетали. Потолкались и тоже улетели.

— Весна,— протянул Евлампьев.— Весна… Скоро уж и совсем прилетать перестанет.

— Да наверно, — отозвалась Маша. Она сняла с крючка возле раковины фартук и подвязалась им.Поможешь мне обед приготовить?

На следующий день Евлампьев позвонил Слуцкеру, сказал, что он согласен, тот сообщил в отдел кадров, и еще через два дня Евлампьев вышел уже на работу.

За то время, что он сидел дома, бюро перебралось в другое здание, заняло две большие светлые залы и в придачу еще несколько примыкавших к ним комнатушек, в которых расположились Слуцкер, руководители групп и инженеры проектов, — было просторно, много воздуха, кульманы не налезали один на другой, так что можно было опускать доску, поднимать, класть в горизонталь, не боясь опустить ее на голову или врезать противовесом по ногам стояшему впереди тебя. Прежде бюро размещалось в основном здании заводоуправления на призаводской площади, выстроенном еще при самой закладке завода, в начале тридцатых, в духе конструктивизма, производство росло — росло и бюро, но места не было, и добрая половина людей последние годы работала в коридоре, отгородившись от его проходной части простынями, прикрепленными бельевыми прищепками на специально натянутую веревку. Простыня, оттого что через них все время ходили, быстро пачкались по краям, становились серыми от пыли. Рядом с закутком, в который выплеснулось бюро, находилась лестничная клетка, в коридоре гуляли сквозняки — люди часто простужались, болели. Работали постоянно при искусственном освещении, у многих к концу рабочего дня болели глаза, раскалывались головы…

Пятиэтажное, с массивными, украшенными лепкой стенами здание, в которое перебралось бюро, в течение четверти века служило общежитием. Евлампьев помнил, как его строили, в начале пятидесятых, с торжественной закладкой первого камня: тогда оно вовсе не планировалось под общежитие, а было специально спроектировано именно для конструкторских отделов. Но пока его строили, грянула реконструкция завода, вербовщики пригнали в призаводской поселок тысяч пять строительных рабочих, н здание отдали под жилье, разделив его залы перегородками на комнаты. Теперь перегородки снесли и все восстановили в первоначальном виде. Единственно, что было неудобно. — ходить обедать приходилось через улицу в заводоуправление.

Слуцкеру было сейчас столько, сколько Евлампьеву тогда, в начале пятидесятых, и даже чуть побольше — сорок пять. Черные, с жестким проволочным блеском прямые волосы почти сплошь поседелн ин проредились так, что сквозь них светилась глянцевая, желто-розовая голизна темени. В юности он казался толстоват, но за прошедшие годы ухитрился не набрать лишнего веса и сейчас был просто упнтанным, плотным человеком средних лет.

— Ну что, видите, как зажили, Емельян Аристархович? — сказал он, усаживая Евлампьева на стул возле своего