Когда он умер, мне приснился сон. Мы с ним плыли на огромном плоту по озеру, из которого то тут то там поднимались клубы дыма. Во сне дедушка Саша был очень многоречив и рассказывал мне обо всем, что мы встречали на своем пути. Из воды перед нами вырастали то серые, то черные плиты с разными именами. Он рассказывал мне про каждого человека, который почему-то лежал на дне кипящего озера. И наконец, перед нами оказалась плита с именем, которое я не могу вспомнить. Дедушка Саша сказал, что этот человек-чудовище во время Французской революции пролил очень много крови, из-за него и дымится все озеро. Мы почему-то были как-то связаны с этим французом. Дедушка Саша вел плот очень профессионально, как бывший моряк. А я чувствовала с ним себя удивительно спокойно.

Незадолго до того – мне было четырнадцать лет – мы с дедом привезли бабушку из больницы. Я жила у них на каникулах в небольшой квартире в пятиэтажке на Артековской улице. Бабушка шла с огромным трудом, поднялась на второй этаж и тут же осела на диване, лишенная сил. Тогда она в первый раз осознанно взяла меня за руку. В этом было что-то странное. Любящие ее дети – мои тетки и отец – все как один оказались заняты, оставались я и дед. Она взяла меня за руку и, словно опираясь на что-то невидимое во мне, вдруг жестко сказала Гавриилу Петровичу:

– Перестань рыдать. – Дед действительно лил долгие слезы, которые выглядели столь неестественными на его лице, что мне казалось, это просто мокрые пятна, оставшиеся после утреннего умывания.

– Перестань лить слезы. Ты же сам выпил из меня всю кровь.

– Марусенька, – говорил между тем дед, как ни в чем не бывало, – Марусенька, что тебе принести, что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты ушел, ушел совсем, я тебе больше ничего не должна. – Правда? – неожиданно обратилась она ко мне.

Во мне все заныло, заметалось. Я не знала, как быть. Наверное, надо было бы обнять ее, прижать к себе. Но я не умела. Вот тогда дед мне и подмигнул. Затем он вышел в коридор и позвал меня. Я встала и как сомнамбула пошла за ним.

– Она не в себе, – довольно-таки весело сообщил мне дед в коридоре. А затем шепотом: – Она с ума сошла. Такое бывает. Я ухожу.

Я молчала. Он хихикнул и выскочил из квартиры. Дед выглядел помолодевшим, ему нельзя было дать его 65. По лестнице сбегал мужчина с прямой спиной, слегка седыми, вьющимися волосами, полный энергии и сил. Я закрыла дверь. Я стояла в коридоре и чувствовала себя сообщницей молодого и удалого деда.

А он уже давно готовил меня в сообщники.

Он обожал драматические коллизии, трагические конфликты, яркие монологи. Наши праздники и юбилеи надолго стали его настоящей сценической площадкой. Мое положение в семье странным образом внушало ему какие-то надежды, именно со мной он связывал осуществление неких планов, о которых я и не догадывалась. Лет с десяти он стал регулярно вести со мной серьезные беседы. Мы говорили обо всем: о законах природы и человеческого общества, он спрашивал меня о родителях, о чем они говорят дома, как себя ведут, когда он их не видит. Я испытывала восторг оттого, что со мной не только разговаривают, но и спрашивают мое мнение о взрослых. Если бы я помнила, что я успела ему сказать о своих родителях, если бы я понимала, что говорю!

Его интересно было слушать: он объяснял людей. Самодеятельный психолог, в каждом человеке он искал скрытое, подлинное содержание, зачастую запрятанное в самые глубины существа. В наши долгие прогулки дед вынимал свой невидимый скальпель и начинал свои странные опыты. Он исследовал своих детей, зятьев, невесток, показывая мне, что их слова ничего не значат, что там, в глубинах сознания, а может, и подсознания, живут истинные неблаговидные мотивы поступков, и только ему и мне возможно их разгадать. Тогда-то мы и стали сообщниками. За столом, уколов кого-то язвительной репликой или насмешкой, он тут же смотрел на меня: «Ну, каково? Видишь, как я угодил в самый нерв, в точку?»

Однажды бабушка перехватила наши взгляды. И, видимо, с этого времени переменилась. Она перестала смотреть на меня, как обычно, недовольным, холодным взглядом, более того, она вдруг то и дело стала хорошо говорить обо мне домашним. Она даже как-то сказала, что в их семье я как падчерица, которую все не видят до поры, а в конце меня расколдуют и все поймут, что я Золушка. Это было сказано, когда все дети ели утреннюю кашу, а у плиты ей помогала тетя Фрида. Так вот, услышав это высказывание своей сестры обо мне, она села с половником у плиты и громко захохотала. Она долго смеялась, широко открыв рот, вытирала слезы, катившиеся по ее щекам, и повторяла:

– Ну и уморила, Марусь, ну, уморила, какая ж она Золушка!

Бабушка умерла в августе 1974 года. Своим уходом она словно оставила за собой последнее слово. Допустить этого дед не мог. Были поминки. Дед готовил свой номер. Недоволен он был и мной, буравил меня строгим взглядом. Тогда я еще умела только чувствовать, но не понимать. И поэтому мне не по силам было выдержать его напор, его немой вопрос – я спряталась, ушла в другую комнату, всем своим видом показывая, что я всего лишь ребенок и ничего не понимаю. И тогда случился тот взрыв. Я вдруг увидела сполохи радостного предвкушения на лице тети Фриды. Дед встал, обвел взглядом сидящих за столом и уставился на огромный фотопортрет бабушки, появившийся в доме после ее смерти. «Дорогая Маруся!» – начал он. Его голос дрожал и срывался. Дед говорил, обращаясь к фотопортрету. Никто еще ничего не понимал. Лишь тетя Фрида светилась от счастья.

– Ты пришла ко мне сегодня во сне и сказала: «Мой дорогой муж, моя любовь, только ты был тем центром, в котором была сосредоточена вся моя жизнь. Ты знаешь, что каждое твое слово было для меня законом и каждое твое слово должно быть законом и для наших детей».

От лица умершей дед говорил сидящим за столом детям о том, что ее сердце постоянно болело от их гнусных поступков, от того, как они плохо живут, ужасно работают, безобразно воспитывают своих детей. По словам деда, умершая не могла поверить, что ее внуки не пошли хоронить родную бабушку. «Как же такое могло случиться? Как мы дожили до такого позора?» – спрашивал дед, донося, как он считал в ту минуту, до лицемерно собравшихся на поминки детей – смертельную обиду и недоумение покойной.

Так и было – родители решили нас поберечь. Но все, что говорил дед, не было ни правдой и ни ложью, это была нелепая фальсификация, от которой все опешили.

Дед негодовал, указывал на кого-то пальцем, кричал и плевался. Подобные сцены случались неоднократно, выходки деда не могли никого удивить, но на этот раз происходило нечто иное, новое. Абсурд, безумие, глупость. Все произносилось от имени покойной матери, от имени бабушки, которая ничего подобного сказать не могла. Никогда! Я вдруг поняла, почему так веселилась тетя Фрида – она и ждала чего-то забавного. В воздухе запахло не трагедией, а дешевым фарсом.

И тогда все заговорили, заговорили, сбиваясь, что, мол, она была не такая, что она была другая. Что именно дед ее обижал, и что она страдала от его грубости – каждый стремился, наконец, сказать деду свое слово в защиту матери, свекрови, тещи. Все слилось в единый гул. Кричали, стремясь высказать то, чего никто и никогда не смел сказать при ее жизни. Считалось, что так и надо: оберегать покой, хранить, сохранять дом, их с дедом семью. Все понимали, качали головами, но молчали.