Пять лет разницы, да уж. По-настоящему поднять эту тему. Будто на дворе – конец восьмидесятых, когда поднятые темы хоть кого-то интересовали.

– Вот еще, – говорит Ксения, – я хотела тебя спросить, ну, не по работе. Ты ничего не знаешь про такого человека? – и она называет фамилию и имя.

– Зачем тебе? – спрашивает Алексей.

– Не мне, – говорит Ксения, – просто подруга просила. Думает, идти ли к нему работать или не надо.

Ксения еще раз повторяет фамилию и имя, а Алексей качает головой и говорит:

– Нет, в первый раз слышу. Но могу в Гугле посмотреть.

– В Гугле я уже смотрела, – отвечает Ксения и протягивает ему листочки с интервью. – Ты подумай все-таки, что еще из этого маньяка можно выжать.

Алексей думает, что когда-то он бы ухватился за эту возможность. Прекрасное начало для голливудского фильма. Независимое журналистское расследование. Но последние годы он уже не рассчитывает ни на славу, ни на удовлетворение от работы. Может, зря он когда-то пошел на журфак? Стал бы лучше программистом или адвокатом на худой конец. Нормальные человеческие профессии.

Темнота зимних московских вечеров. Разноцветный килим на полу. Однокомнатная квартира за 250 долларов. Матовый экран монитора, черный экран телевизора. Ксения, с ногами забравшись в единственное кресло, грызет ногти. Сидеть дома одной, не думать о Саше, смотреть телевизор, читать книжки, серфить по сети. Все не так, все валится из рук, все неправильно: купленные у метро дешевые DVD зависают, фильмы скучны и манерны, словно какие-нибудь «Игры Рипли», кто такое только смотрят, скажите на милость, вышедший на прошлой неделе последний Мураками уже прочитан и больше не радует. Сидеть дома одной, вспоминать Сашу, задумчиво стоять над открытым ящиком, мастурбировать, до синяков перетянув себе грудь, подвесив грузики на соски. Кончать быстро, но чувствовать все ту же пустоту внутри. Сидеть дома одной, не думать о Саше, вспоминать Сашу, стоять с длинной швейной иглой в руках, прикидывая, куда ее лучше воткнуть. Плохой признак, ты это знаешь, плохой: еще немного, и дело дойдет до порезов.

Отложи иглу; вспомни лучше, как все началось. Ты только что окончила десятый класс, а мама собралась отдыхать в Грецию, вроде как с тетей Милой, но на самом деле – с ее очередным мужем. До этого долго жаловалась, мол, денег совсем нет, отец толком не платит алименты, придется занимать, а потом полгода работать без выходных, тупые договора, юридические документы, переводческая барщина.

Так оставайся дома, сказала Ксения в припадке подростковой злости, и в ответ услышала про бессердечие, эгоизм и черствость. Мне голову некуда преклонить в собственном доме, кричала мама, я буду умирать, мне стакана воды не подадут. Я все для тебя делаю, а ты не хочешь отпустить меня отдохнуть на две недели! У Лены дочка уже зарабатывает, одна ты у меня на шее.

Ленина дочка была старше Ксении на три года, но это было неважно. Ксения закусила губу и сказала, что устроится летом на работу, и маме не придется работать всю осень без выходных. Когда Ксения сообщила об этом отцу, тот попытался возмутиться, даже позвонил матери, но та как отрезала: «Это очень хорошо, пусть девочка приучается к финансовой самостоятельности. А то вырастет такая же неудачница, как ты».

Это был последний довод во всех спорах – и он надежно блокировал все папины попытки вмешиваться в воспитание дочери. Ксения помнила, как в пятом классе, сразу после их развода, мама сказала, что надо лучше учиться и потому – нечего больше три раза в неделю ходить в танцевальную студию. Ксения любила танцевать: ей казалось, когда она танцует, она взрослеет, становится такой же красивой, как мама – в туфлях на высоком каблуке, в облаке духов и вина – да и папа всегда приходил на выступления, восхищался, говорил ты у меня красавица, но в пятом классе все закончилось. Ксения сидела в своей комнате, делала уроки, чтобы не плакать, а на кухне папа, пришедший на выходные повидать дочь, что-то пытался объяснить маме, а та повторяла только: «Если девочка будет заниматься такой ерундой, она вырастет неудачницей, как ты».

Вот и в этот раз, она сказала отцу: «Это хорошо, пусть приучается к самостоятельности», а самой Ксении – что она, конечно, молодец, но вообще-то в этом нет никакой нужды, деньги в семье и так есть, если ты это из-за меня, то не надо.

– Нет, что ты, мама, – сказала Ксения, – просто я считаю, что мне пора уже начать зарабатывать.

На каникулах Ксения вместе с Маринкой устроились курьерами по объявлению. Работы было немного: забирать корреспонденцию в нескольких фирмах и развозить по указанным адресам. На это, правда, уходил почти весь день, но зато обещали заплатить сто долларов. За лето набежало бы три сотни, не так, чтобы много, но вполне приличная сумма, чтобы она не чувствовала себя нахлебницей.

Мама уехала 25 июня, а на следующий день Маринка позвонила и сказала, что на работу не выйдет, мол, заболела. Ксения спросила, что с ней, та ответила, что простыла, и Ксения начала собираться, хотя ей не понравился Маринкин тон. Уже в дверях ее застал телефонный звонок: плачущая Маринка призналась, что накануне вечером человек, которому она сдавала лист заказов, ее изнасиловал.

– Я пришла вечером, – всхлипывала Марина, – в офисе уже никого не было, только он. Я прошла за ним в кабинет, как всегда, он предложил чаю, и я согласилась, потому что попала под дождь и замерзла. Он плеснул чуть-чуть коньяку, а потом стал приставать ко мне, ну, и…

– Так ты сама ему дала или он тебя изнасиловал? – спросила Ксения.

– Не знаю, – ответила Марина, – я говорила «я не хочу». В Америке это бы считалось изнасилованием.

– И что ты будешь делать? – спросила Ксения. – Пойдешь в милицию?

– Нет, что ты! Больше не приду к ним, и все.

– А как же деньги? Тебе же еще ничего не заплатили. Не тупи, Маринка!

– Ну, значит, не будет денег, – всхлипнула Марина, – я туда больше не пойду. И вообще, перестань меня парить, – сказала она и добавила после паузы: – Он сказал мне, что я могу звать его Димочкой.

Почему-то именно в этот момент у Ксении потемнело в глазах от ярости. «Димочка» задел ее больше изнасилования, больше того, что Маринка была готова отказаться от денег, только чтобы не ходить туда. Ксения знала эти вспышки ярости – из-за них одноклассники считали ее бешеной и боялись дразнить еще в начальной школе. Но сейчас Ксения напоминала себе слова Левиного сэнсея: не следует позволять негативным эмоциям полностью подчинять себя, надо направить их, полностью вложив в удар. И вот теперь всю дорогу она несла свою ярость, как стакан с водой, стараясь не расплескать. Перед ее глазами стояла картина: мерзкий Димочка сдирает одежду с Марины, ее матовая кожа светится в полумраке евроремонтного кабинета, светлые волосы страдальческим ореолом вздымаются вокруг головы. Картинка была смутной – не потому, что Ксения толком не помнила Димочкиного лица, а потому, что яростный туман мешал разглядеть детали.