Она отвернулась от окна. Какая пустота в ней, вокруг нее, насколько хватает глаз. В этом году она помогала Филиппу в его изысканиях. Теперь он продвинулся так далеко, что она больше не могла быть ему полезна. И жил он отдельно. Читать просто так, без цели – такое времяпрепровождение было едва ли интереснее кроссвордов или игры «найди семь различий». Она тогда сказала себе: «У меня есть время, и все мое время я могу потратить на себя, вот удача-то!» Нет, никакая не удача, если тебе нечего делать. И даже – теперь она понимала – избыток досуга обедняет. Острое, неожиданное удовольствие, которое дарили ей порой – прежде – солнечный блик на шиферной крыше, цвет неба, пронзало ее, когда она выходила рано утром из дома или выныривала из метро. Когда же она шла, свободная, неспешным шагом по улицам, оно куда-то пряталось. Солнечный свет намного острее чувствуешь, когда он просачивается сквозь жалюзи, чем если тебе в лицо бьют его знойные лучи.

Николь никогда не выносила скуки. А в этот день она страдала от нее до сердцебиения, ибо она, скука, протянула свои щупальца в ее будущее. Годы и годы скуки, пока не придет смерть. «Если бы только у меня были планы, если бы я могла устроиться на какую-нибудь работу!» – думала она. Слишком поздно. Надо было заняться этим раньше, она сама виновата. Нет, не она одна. Андре ей не помог. Более того, он исподволь оказывал на нее давление. «Хватит тебе работать, оставь эти тетради, идем спать… Полежи еще немного… Пойдем погуляем… Я приглашаю тебя в кино». Он, сам того не сознавая, пресекал все поползновения Николь… «Почему я не сопротивлялась?» – подумалось ей. Она сама себе придумывала обиды. Но это потому, что она действительно была обижена на него. Он решил, даже не обсудив с ней: «Останемся здесь!» И главное, главное – он не приложил ни малейшего усилия, чтобы хоть немного держать на расстоянии Машу; ему это даже в голову не пришло. Неужели он стал меньше дорожить мной? В Париже мы связаны сетью привычек так тесно, что не остается места ни для каких вопросов. Но под этим панцирем – что сохранилось между нами живого и настоящего? Я знаю, что он значит для меня, но откуда мне знать, что я значу для него? «Я с ним поговорю», – решила она. В Москве Маше есть чем заняться, они не обязаны держать ее все время рядом с собой. Зачем, однако, выкраивать встречи наедине, если у него не возникает такого желания? Нет. Не станет она с ним говорить. Она начала писать письмо Филиппу.

– Эта церковь действующая. Хотите зайти? – спросила Маша.

– Конечно, – ответила Николь. – О! Какой чудный золотистый свет.

На стенах, на иконостасе мягко поблескивали иконы, и даже тень казалась расплавленным золотом. Но от запаха у Андре подступал комок к горлу: пахло ладаном, свечами и старыми бабами, которые стояли на коленях на полу, бормоча молитвы, били поклоны и целовали камень. Зрелище еще более шокирующее, чем в католических храмах. Из угла слева доносился гнусавый голос. Они подошли ближе. Странное действо. Вокруг попа с длинной черной шелковой бородой и в полном облачении мужчины и женщины, все молодые, ходили по кругу, держа на руках младенцев в белых рубашечках; младенцы плакали. Поп обрызгивал их из кропила, нараспев читая молитвы. Это казалось игрой, родители укачивали кричащих младенцев и ходили, ходили по кругу.

– Общее крещение! Я никогда этого не видела, – сказала Маша.

– Здесь часто крестят детей?

– Если не хотят огорчать старую верующую мать.

– А вон там – что это такое? – спросила Николь.

У стены стояли в ряд ящики – пустые гробы… А еще шесть рядком на полу, и в каждом покойник: открытые восковые лица с подвязанными челюстями – все похожи друг на друга.

– Давайте уйдем, – попросила Николь.

– Тебе тяжело это видеть?

– В общем да. А тебе?

– Нет.

О своей собственной смерти он думал равнодушно: жить, выживать казалось ему труднее, чем умереть. О чужой же… Он зачерствел сердцем. В двадцать пять лет он рыдал, потеряв отца. И вот два года назад без единой слезинки похоронил свою сестру, хоть очень ее любил. А его мать? Маша подумала об этом одновременно с ним.

– Мне бы хотелось повидать бабушку, пока она жива, – сказала она. – Ты будешь горевать, когда она умрет?

Он поколебался:

– Не знаю.

– Но ты же ее обожаешь! – удивленно воскликнула Николь. – Я буду горевать, – добавила она. – И потом, это так странно… Теперь мы на краю пропасти, перед нами больше не будет никого. Наша очередь.

Они вернулись в такси на Невский проспект и сели в кафе под открытым небом.

Он заказал коньяк – не очень хороший, но водки в кафе не подавали. Чтобы отпугнуть пьяниц, коньяк стоил намного дороже. Между тем, многие приносили с собой бутылку водки в кармане.

– Здесь многих хоронят по религиозному обряду?

– Нет. Это тоже в основном старухи просят отслужить молебен по покойникам. – Маша поколебалась: – И все-таки я зашла однажды утром в воскресенье в московскую церковь и удивилась. Там было много людей среднего возраста и даже молодых. Гораздо больше, чем раньше.

– Досадно, – вздохнул Андре.

– Да.

– Если людям хочется верить в небеса, это значит, что они мало во что верят на земле. А стало быть, политика роста благосостояния, которую начали здесь проводить, не так хороша, как ты говоришь.

– О! Благосостояние! Не преувеличивай, – ответила Маша. – Я никогда не отрицала, что в идеологическом плане мы переживаем сегодня период спада, – добавила она.

– И сколько же продлится этот период?

– Не знаю. Есть молодые люди, такие, как Василий и его товарищи, они полны энтузиазма. Они будут бороться за социализм, не исключающий ни счастья, ни свободы.

– Прекрасная программа, – скептически заметил Андре.

– Ты в это не веришь?

– Я этого не говорил. Но я, во всяком случае, такого социализма не увижу.

Да, его настроение имело название, и оно ему не нравилось, но пришлось его признать: разочарование. Он в принципе терпеть не мог, когда люди, вернувшись из Китая, с Кубы или даже из США, говорили: «Я был разочарован». Они зря a priori[8]составляли себе представление, которое потом опровергали факты; в этом были виноваты сами люди, а не жизнь. И все же что-то подобное испытывал сейчас Андре. Быть может, все было бы иначе, если бы он посетил девственные земли Сибири, города, где работали ученые. Но в Москве и в Ленинграде он не нашел того, что надеялся увидеть. А что он, собственно, надеялся увидеть? Трудно сформулировать. Как бы то ни было, он этого не нашел. Конечно, разница между СССР и Западом огромна. В то время как во Франции технический прогресс лишь углубляет пропасть между привилегированными и эксплуатируемыми классами, здесь экономические структуры работают, чтобы однажды плодами этой работы воспользовались все. Социализм рано или поздно станет реальностью. Однажды он победит во всем мире. То, что происходит сейчас, – просто период спада. Во всем мире – кроме разве что Китая, но сведения о нем ненадежны и малоутешительны, – переживают период спада. Бог даст, переживут. Это возможно, это вероятно. Вероятность, проверить которую Андре не суждено. Для молодых этот период не хуже любого другого, не хуже, чем в пору его двадцати лет: вот только эти годы, которые были для них отправной точкой, для него стали концом – падением. В его возрасте подъема, который, может быть, и наступит когда-нибудь, он уже не увидит. Дорога, ведущая к благу, хуже зла, сказал Маркс. Молодой человек с иллюзией вечности впереди одним прыжком одолевает путь; а позже уже не хватает сил на преодоление того, что называют издержками истории, и они кажутся непомерно значительными. Он полагался на историю, чтобы оправдать свою жизнь, – но больше он на нее не рассчитывал.