Лиза дослушала Пашин перевод и с грацией королевы повернула голову в сторону француза.

– Переведите ему, Павел Сергеевич, – сказала сухо. – Спасибо за предложение, но у меня уже есть учитель, которого я не променяю ни на какую Европу.

Паша чуть не поперхнулся, но радостно перевел. Француз поднялся, еще раз поцеловал Лизину руку и, хлопнув Пашу по плечу, сказал:

– Tu es chanceux![2]

После все пошли купаться. Лиза отплыла подальше от плещущейся на мелководье компании и продолжала грести навстречу восходящей луне. Она слышала их голоса и смех, слышала, как они хором звали ее и просили далеко не заплывать. Ей хотелось, чтобы Паша поплыл и они оказались одни в этой густой, теплой и светящейся воде. Если бы он догнал ее, подхватил на руки, потом закружил, поднимая брызги! Она не знала, что Паша не умеет плавать, поэтому стоит сейчас по пояс в воде и с тревогой всматривается в темноту. Лиза обернулась в сторону берега и увидела освещенные окна дач, огоньки раскуриваемых сигарет. Она повернула назад и очень скоро вышла из воды, освещенная ярким пламенем разбитого у лодочного причала костра. Возле него сидели дачники дружественных творческих союзов. Никого из гостей Анисова не было. Все слушали усатого и чуть лысоватого гитариста, певшего хриплым голосом про лесоповал. Песня звучала отчаянно, с надрывом. Вдруг на полуслове она оборвалась, и гитарист, всматриваясь в темноту, произнес:

– Афродита! Смотрите – вот это да! Просто богиня, выходящая из ночного прибоя! Остановись, мгновенье…

Все обернули головы. Паша вынырнул из черноты и смотрел на Лизу издалека. Он слышал все, что говорил усатый. И ему опять, в который раз за сегодняшний день, хотелось каждому мужику, смотрящему на нее, выколоть глаза. Лиза подсела к огню. Возле нее уже вился какой-то смазливый брюнет. Он протянул полотенце и стакан. Предложил пойти вместе и поискать ее дачу. Лиза смеялась, ей нравилось быть в центре внимания. Паше, конечно, хотелось, чтобы она встала, ушла, обозвала бы всех козлами и побежала искать его, а найдя, упала в объятья. Но ученица сидела и слушала прерванную песню. Паша не выдержал и вышел к свету. Она увидела его и радостно помахала. Зазвучали последние гитарные аккорды. Все зааплодировали и наперебой стали заказывать другие песни. Гитарист обернулся к Паше и прищурил глаз.

– Ты дочуру далеко от себя не отпускай, украдут. Жена, наверно, тоже красавица. Ты, давай, смотри в оба. Ух, и повезло же тебе, несчастному…

Паша хотел было огрызнуться, но Лиза усмехнулась и, повиснув на учителе, парировала:

– А он мне не папа, и жена у него не красавица. Он мой учитель, самый лучший и талантливый. И мне с ним очень повезло.

Возвращались они в город глубокой ночью. Паша вел машину, Лиза сидела рядом, а на заднем сиденье посапывал скрипичный дуэт.

«Хорошо, что ребята на последний автобус опоздали, – думал Паша, – как бы я с ней теперь ехал, после причала этого. Она специально в другую сторону от костра побежала. Как маленький ребенок, под лодку нырнула, спряталась, ждала, что найду. За ногу цапнула, как кошка. Затянула туда, опять губами впилась. Что же делать, мучение ты мое. Не могу я больше терпеть, а права не имею, в отцы гожусь. Да и не любит она меня, просто опыта никакого со сверстниками, вот и репетирует, проверяет свою женскую силу. А как хороша была в купальнике своем тоненьком, в песке, налипшем на бедра. Как пахла остро и сладко, вроде морем, но еще чем-то, только ей свойственным, – неужели так может пахнуть человеческий пот? Вот сейчас рядом сидит и волна этого теплого, хлебно-медового запаха щекочет нос. Колени развела, расслабилась, неужели заснула?» Он мельком глянул и понял, что девочка его спокойно спит, чуть приоткрыв рот. Он представил, как проник бы рукой между этих колен и нащупал там горячую, скользкую складочку, как раздвинул бы ее пальцами, как коснулся бы языком…

Лиза неожиданно вздрогнула и открыла глаза, может быть, оттого, что учитель резко свернул, уходя от близко идущей машины. Их глаза встретились, и в них уже был подписан приговор, обозначена пропасть и падение.

Но все это произошло не в этот вечер и не через неделю или месяц, а ровно за день до Пашиного отъезда. Он боролся с собой, но устал от провокаций, звонков ее мамы с просьбами опять поговорить, помочь. Вера Николаевна жаловалась, что девочку как подменили. Все время рыдает, за инструмент не садится, однажды сказала, что жить не хочет. Еще ее напугало то, что Лизка стала водку из бутылок в доме отпивать, а потом водой добавлять. Неужели отцовские гены могут так влиять? Паша ничем не мог помочь, то есть мог, конечно, но боялся. Если бы он ответил на ее любовь, то должен был бы планы с отъездом просто похерить. Даже, допустим, не нужен ему этот Израиль, но ведь и Муську с тещей не выпустят, надо будет оформлять развод, менять документы. При мысли об очередной бумажной волоките у него сводило живот. И потом, представить, что это талантливое и красивое создание станет его женой – это значит быть полным идиотом. Не страсть, не любовь у нее – просто блажь, на его преподавательском веку она не первая. Ему всегда нравилось ловить на себе восхищенные взгляды учениц. Сидеть близко, замирая от их легкой дрожи и покусывания губ, от их робости и скованности задавленных желаний. Более бойкие из них строили глазки, кокетничали, вздыхали, но, поскольку Лизка, конечно, особый случай, то и завелась она не на шутку, со всей отдачей. Но вот поведение ее стало пугать не только мать, сам Паша иногда боялся из дому выйти. Она подстерегала его в подъезде, в магазине, в парке. Не подходила. Увидит издалека и убегает. Иногда ему хотелось отловить ее и отшлепать как следует. Да, очень хотелось уложить ее на свои колени попой вверх, стянуть трусы и как следует выдрать…

Может быть, если бы Муська не напилась и не закатила истерику, выгоняя из дому всех приглашенных на проводы, ничего бы не произошло. Пришел Анисов, пара дальних родственников, несколько учеников и Лиза. Еще с утра ее на помощь позвала Муся. Лиза нарезала салаты, укладывала сардинки на бутерброды, чистила картошку. Была она тихой, спокойной и в Пашину сторону не глядела. Вера Николаевна тоже собиралась прийти, но ей пришлось срочно выехать в совхоз на разбирательство с поставщиками, и раньше чем через три дня вернуться не получалось.

Когда сели за стол, лица у всех помрачнели, как на поминках. Никто не радовался, кроме Муськи, а она, пропуская рюмку за рюмкой, цеплялась ко всем и требовала объяснений, почему это они вдруг так переживают:

– Завидуете, да? Конечно, еще бы! Вам тут в дерьме тонуть, чернобыльскую пыль глотать, строиться и перестраиваться, а мы вот выскочили. Ну, вы не грустите, Пашка станет мировой знаменитостью и вас не забудет, подбросит вам на пропитание. Кому тут музыка нужна? О чем речь! Только марши и песни. «Взвейтесь кострами!» Да гори оно огнем! – И заголосила: – «Широка страна моя родная!» Подхватывайте, чего молчите, это ваше культурное достояние, гегемоны музыкальные, это ваша ублюдочная страна и ее ублюдочные песни.

Она долго не унималась, проорала весь пионерско-комсомольский репертуар. Первым не выдержал Анисов. Он встал, обнял на прощание Пашку и сказал, что будет ждать весточки. Жизнь длинная, всякое в ней может случиться, даже то, на что сейчас не надеешься. Уверен, что увидятся, вопрос времени, и только. Все меняется, вот уже и печатают то, за что раньше сажали, и музыку можешь играть какую хочешь. Может, и за границу скоро сможем запросто съездить повидаться. После ухода Анисова Муся, пьяно рыдая, выгнала всех вон, а Лизе сунула в руки старинную порцелановую куклу с отбитым носом. Она возбужденно шептала Лизе на ухо, обдавая ту тошнотворным запахом алкоголя и чеснока, что кукла эта всегда у них в постели валялась и что Пашка называл ее Мусечкой. А теперь ее, большую Мусю, он разлюбил и нравятся ему такие маленькие «пусечки-мусечки», потому что он чудовище и подонок.