Часть дня занимал еще завтрак. С какой медлительностью братец и сестра пережевывали каждый кусочек! Пищеварение у них было поэтому отличное, и им не приходилось опасаться рака желудка. Кое-как они дотягивали до полудня, читая «Улей» и «Конститюсьонель». На парижскую газету они подписывались вскладчину со стряпчим Винэ и полковником. Рогрон сам относил газету полковнику, квартировавшему на площади в доме г-на Мартене, и с огромным наслаждением слушал его разглагольствования. Он все не мог взять в толк, какую же опасность представляет собой полковник Гуро. По глупости он рассказал ему об остракизме, которому «тифеновская шайка» подвергала Гуро, и передал ему все, что о нем говорили. Полковник, отменно владевший как пистолетами, так и шпагой и никого не боявшийся, бог весть как отделал «Тифеншу с ее Жюльяром», всех этих сторонников правительства, людишек из верхнего города, которые продались иноземным государствам, готовы на все ради теплого местечка, произвольно подменяют фамилии кандидатов при подсчете голосов после выборов и т, д. Около двух часов дня Рогрон отправлялся на прогулку. Он бывал счастлив, если какой-нибудь торговец окликал его с порога своей лавки: «Как дела, папаша Рогрон?» Он пускался в разговоры, расспрашивал о городских новостях, выслушивал сплетни и россказни, ходившие по Провену, и разносил их дальше. Подымался в верхний город, шел по размытой дождями дороге. Встречал порою стариков, вышедших, как и он, на прогулку. Такие встречи были для него счастливым событием. В Провене попадались люди, разочаровавшиеся в парижской жизни, скромные ученые, живущие среди своих книг. Не трудно представить себе, с каким видом Рогрон слушал заместителя судьи Дефондриля, скорее археолога, нежели юриста, когда тот говорил, обращаясь к г-ну Мартене-отцу, человеку ученому, указывая ему на долину: «Объясните мне, почему все бездельники Европы ездят в Спа, а не в Провен, хотя французской медициной установлено, что провенские воды выше качеством, богаче железом и что их лечебная сила так же несомненна, как целительные свойства наших роз?»

— Что же вы хотите? — отвечал ученый муж. — Это одна из прихотей прихотливого случая, столь же необъяснимая, как и он сам. Сто лет назад бордоское вино не пользовалось ни малейшей известностью; маршал Ришелье, одна из замечательнейших личностей прошлого века, французский Алкивиад, назначается губернатором Гюйенны: он был слабогрудым — ни для кого не тайна почему! — местное вино восстанавливает его силы, излечивает его. Бордо получает стомиллионную ренту, и маршал раздвигает бордоские границы до Ангулема, до Кагора, словом, на сорок лье в окружности. Уж не знаю, где кончаются бордоские виноградники! А маршалу даже памятника в Бордо не поставили!

— О! Если нечто подобное случится в Провене, в нынешнем ли веке, в будущих ли веках, — говорил г-н Дефондриль, — надеюсь, тут будет красоваться — на маленькой площади нижнего города или же у замка в верхнем городе — белый мраморный барельеф с изображением г-на Опуа, возродившего к жизни провенские минеральные воды!

— Сударь, возрождение Провена, по-видимому, уже невозможно, — возражал старик Мартене. — Ведь город обанкротился.

Тут Рогрон, широко открыв от удивления глаза, воскликнул:

— То есть как это?

— Провен был некогда столицей, которая в двенадцатом веке соперничала с Парижем: у графов Шампани здесь был тогда свой двор, не хуже чем у короля Ренэ в Провансе, — разъяснял ученый муж. — В те времена культура, веселье, изящество, женщины — словом, все великолепие общественной жизни не сосредотачивалось исключительно в Париже. Но города, подобно коммерческим фирмам, оправляются от краха с большим трудом: все, что осталось нам от прежнего Провена, — это аромат нашего славного прошлого, аромат наших роз, а в придачу — супрефектура.

— О, что сталось бы с Францией, сохрани она все свои столицы феодальных времен! — восклицал Дефондриль. — Разве могут супрефекты заменить поэтический, галантный и воинственный род Тибо, превративший Провен в то, чем была когда-то для Италии Феррара, для Германии — Веймар и чем ныне хотел бы стать Мюнхен?

— Неужели Провен был столицей? — удивлялся Рогрон.

— Да вы что — с неба свалились? — спрашивал археолог Дефондриль. Он стучал тростью по тротуару и объяснял:

— Разве вы не знаете, что весь верхний город построен на склепах?

— На склепах!

— Ну да, на склепах, необычайно высоких и обширных, как церковные приделы. И даже со столбами.

— Господин Дефондриль занят сейчас большим археологическим трудом, в котором хочет раскрыть тайну этих загадочных сооружений, — говорил старик Мартене, заметив, что судья оседлал своего любимого конька.

Рогрон возвращался к себе в восторге от того, что дом его стоит в долине. Для обсуждения вопроса о провенских склепах требовалось пять-шесть дней, так что на несколько вечеров холостяк и старая дева обеспечены были темами для разговоров. Рогрон постоянно получал таким образом разные сведения — то о старом Провене, то о предполагаемых браках — или же узнавал какие-нибудь старые политические новости, и все это пересказывал сестре. Сотни раз во время прогулки, порою многократно обращаясь к одному и тому же лицу, задавал он вопрос: «Ну, что нового? Ну, что слышно?» Вернувшись домой, он бросался на один из диванов в гостиной, как человек замученный усталостью, хотя утомлен бывал лишь весом собственного тела. Он возвращался к обеду и раз двадцать наведывался из гостиной на кухню, поглядывая на часы, открывая и закрывая двери. Пока брат и сестра проводили вечера в гостях, они кое-как дотягивали до того часа, когда нужно было идти спать; но с тех пор как им пришлось коротать время дома, вечера их были подобны томительному пути через пустыню. Порой соседи, возвращаясь из гостей, слышали вопли, доносившиеся из дома Рогронов, словно брат резал сестру, — то зевал изнывавший от скуки галантерейщик. Этим двум механизмам нечего было дробить своими заржавленными колесами, и они скрипели. Брат поговаривал о женитьбе, но только с отчаяния. Он чувствовал себя постаревшим, усталым. Женщины пугали его. Сильвия, поняв необходимость иметь кого-нибудь третьего в доме, вспомнила о бедной кузине; их никто о ней не спрашивал, ибо все в Провене полагали, что и молодая г-жа Лоррен и дочь ее — обе умерли. Сильвия Рогрон никогда ничего не теряла: у нее, как у настоящей старой девы, ничто не могло пропасть; якобы случайно наткнувшись на письмо Лорренов, она естественнейшим образом заговорила с братом о Пьеретте, и тот был почти счастлив, что в доме у них появится маленькая девочка.

Сильвия написала старикам Лорренам полуделовое, полуродственное письмо, оправдывая свой запоздалый ответ ликвидацией дела, переездом в Провен и устройством на новом месте. Она выражала желание взять к себе свою двоюродную сестру, давая понять, что если г-н Рогрон не женится, Пьеретта получит когда-нибудь в наследство двенадцать тысяч франков ренты. Нужно уподобиться, как Навуходоносор, кровожадному дикому зверю, быть запертым в клетке зоологического сада и не иметь другой добычи, кроме конины, доставляемой сторожем, или же лавочнику, удалившемуся от дел и лишенному возможности терзать своих приказчиков, чтобы постигнуть нетерпение, с каким брат и сестра ждали Пьеретту Лоррен. Через три дня после отправки письма они уже спрашивали себя, когда же приедет их кузина. В своем мнимом благодеянии, оказываемом бедной родственнице, Сильвия увидела способ поднять себя в общественном мнении Провена. Она отправилась к осудившей их г-же Тифен, желавшей создать в Провене салон с избранным обществом наподобие женевского, и раструбила там об ожидаемом приезде их кузины Пьеретты, дочери полковника Лоррена, вздыхая над ее несчастьем и всячески подчеркивая свою радость иметь молодую и хорошенькую наследницу, которую не стыдно будет показать людям.