Джонатан, отец Стива, тоже спит — ну, он аж через два кресла от меня, мог бы и не спать, это всё равно. У него мягкие глаза за очками, хотя — тут его ребенок. Ребенок. Сколько ему? Лет семь? На три года младше Андрея.

— So, Mark, what do you do for living? — спрашивает Джози.

— I'm a photographer for «National Geographic».

— You make photos?? — Стив оживляется и разворачивается ко мне прыжком, как солдатик на шарнирах. — Really-really?

— Really-realy. — Я улыбаюсь и треплю его по голове, по жёстким курчавым волосам.

Здравствуй.

Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки вырвался и улетел, что-то там таблетки кровью проштрафившегося портного, и, включив заводного. Я помню, да, это не здесь, это в Китае, династия Минь. Но некоторые вещи не знают времени, а тления убегают сами по себе, — это я к тому, что ветер по-прежнему несет нас на запад: как желтые семена. Ты начнешь двигаться на запад через неделю и окажешься дома, я начну двигаться на запад две недели спустя и тоже окажусь дома, между нашими домами будет семь тысяч километров. Знаешь, что интересно? Видимо, невозможно меня поместить в такую точку, чтобы Америка оказалась на востоке, — при всей моей географической прыти я всегда буду знать, что Америка — остроугольная фигура, похожая на два соприкасающихся куска говяжьей печенки и расположенная в левой части карты. Это последнее превращает ее в вечный запад, в Запад, — оба ее куска, западный и восточный.

А это странное место, — оно вечный Восток, где бы мы ни находились, и видела бы ты, какое солнце, какое золото, какие оплывающие формы — как солонки, все лепится друг на друга и липнет к зрачку, у подножия лестницы две длинных тени лежат перпендикулярно, внахлест, по-христиански, не то прицельно. В перекрестии девочки покупают венки из белых цветов, уже внутри набирают воды из фонтанчика в маленькие чашки, веночки надевают на шею Будде, воду выливают ему на голову и о чем-то просят, одна на костылях, и вряд ли за себя просила, — скорее, чтобы мама, скажем, не болела, чтобы брата не обижали в школе. Мальчики тоже просят, но реже, насколько я могу судить. Женщины, ясное дело, везде религиознее, — впрочем, здесь еще мальчика от девочки пойди отличи, все в юбках, — ну ладно, привираю, можно отличить, но не без некоторых сомнений. На стене барельеф морской свинки, одно из двенадцати животных, которые что-то там. На ступенях сидят на манер цыган обезьянки — ищут друг у друга, баюкают детей, покрикивают, живут, словом, табором, и им охотно золотят лапку чипсами и фисташками. Они за это на тебя пронзительно смотрят несколько секунд. За кошелек можно не опасаться. Когда они вот так, стадом, сразу понимаешь, что родня, общие гены. У Мити был мальчик, разводивший дома в Москве лемуров, — медленные, говорит, и ночью ползают по занавескам, ручки у них человеческие. Мендель в банке и Дарвин с костьми макак.

Гестхаус, кондиционер, комната без окон, и кондиционер работает так хорошо, что я зверею, потому что первые полчаса на улице провожу с запотевшим объективом, а поделать с этим ничего нельзя. Но, по крайней мере, мягко стелят, спать не жестко. Комната без окон — сильное переживание, изолятор тоски. По коридорам тенью слоняется сын хозяина, вечно под чем-то, — говорят, этими их черутами можно так накуриться, что все калифорнийские травяные плантации покажутся с зеленую овчинку, но вероятнее, все-таки, что опий, красная тряпка перед мордой международного сообщества. Борьба с наркотиками тут устроена так, чтобы ее все видели и никто не мог заподозрить здешних генералов в потакании и посматривании сквозь пальцы. В частности, у дорог стоят большие знаки на английском: DRUG TRAFFICING CAN RESULT IN SERIOUS PENALTIES, экспортный, понимаешь, вариант. Как если бы в Москве антитабачные кампании проводились на финском, примерно столько же пользы. Это я понимаю, что рассчитано на нас, приезжих уродов, и можно бы даже попробовать, но опий — такое дело. Нехорошее. Не рискну. И вообще я веду аскетический образ жизни, у меня с утра ни маковой росинки во рту, между прочим, надо спуститься вниз, съесть чего. Тут мне вчера в столовой какой-то чех на плохом английском рассказывал про третью ногу, — что родился он с третьей ногой, вот здесь прямо, на бедре (тычет в район кармана), и родители возили его в Париж (почему в Париж-то?) ее ампутировать, когда ему был что-то годик, — «I still have it in my home, very cool!» Спросил, доводилось ли мне фотографировать людей с третьей ногой, я сказал, что нет, не доводилось, он положил руку мне на плечо и сказал: «You are nice man, my uncle to say: hate Russian, they shoot Praga, but you are nice man, I would let you photo my leg! My — how you say? — wife of uncle was Russian, they fight about it for three days. But if I still have that kg on me, I would let you shoot!» Предложение, от которого я не смог бы отказаться.

Как только узнал, что тут нет мороженого, начал хотеть мороженого. Буду хотеть до Москвы, в аэропорту расхочу, знаем мы, как это устроено.

Что тебе еще сказать? Дальше я буду двигаться так далеко на север, как только возможно — сначала Мандалай, ночь на поезде, выеду завтра. Кирилл предупредил, что вагон люкс — это сидячка с выбитыми окнами, мыши и тараканы, когда он сам ехал, по вагону ходил одноглазый пес, умевший вставать на задние ноги — что-то с темой ног и калек у меня сегодня, извини. На север, да; на самый север тут и не попадешь, — мятежные провинции, партизаны, наркотики, вялая, но перманентная война с правительственными войсками, только и пробраться, если в кузове грузовика, притворившись рулоном брезента. С одной стороны, это, конечно, шанс на «Пулицер», с другой — шанс, что посмертно. Я же человек слабый, пугливый, и еду в силу этого не на север — который, как мы знаем, вовсе не здесь, но в полярном круге, — а так, севернее того места, где я сейчас, и буду становиться западнее от того места, где ты сейчас, north and south, east and west of my life. А если кружить меж добром и злом, Левиафан разевает пасть.

Цвета тут такие, что чувство, будто сам покрыт пыльцой, золотой и бурой. Тень от меня охряная, воздух вокруг меня бежевый, облака надо мной цвета слоновой кости, шоколадными делаются мои зрачки, бронзовеет кожа, от бетеля краснеют зубы, и что бы я делал без Wrigley’s. Черный кофе мне только снится, зато чай заваривают до черноты, чайник — quarter приблизительно. Здесь нет монет — их давно заглотила инфляция, но зато где бы еще я с тех самых лет увидел купюры с пятиконечной звездой. Да, кстати. Один из генералов — с чудесным именем Не Вин — большой поклонник нумерологии. Считается, что его числа — 3 и 9. Поэтому есть, немного, но есть, купюры с номиналом 45 и 90.

Рангун зелёный, совсем не такой, как обычно в Азии. После Куала-Лумпура кажется просто парком, посреди города — и в самом деле парк с прудом, в котором, как гласит табличка, бирманские воины омывали свои мечи от крови колонизаторов во время англо-бирманских войн. Слово «Бирма», впрочем, запрещено, его как бы нет. Вообще, я словно провалился в наше детство, только сказанное на незнакомом языке. По государственному телевидению — исключительно новости и патриотические песни, в газете — призывы генералов к населению: «Неустанно крепить оборону нашей Родины. Развивать сельское хозяйство как основу.». Не представляю себе, каким образом в совершенно другой стране, в одном из самых глухих углов мира, всё это приняло точно такую же форму, до смешных мелочей. Но ничего не сравнится с девочками, играющими в резиночку. Ничего. Жаль, я не понимаю языка, уверен, что и школьные поговорки у них такие же.