Из Бреста мы вышли в местечко Кобрин. С нами ехал на своем помятом и исцарапанном форде пан Гронский.

Брест горел. Взрывали крепостные форты. Небо вздымалось позади нас розовым дымом.

Около Бреста мы подобрали двух детей, потерявших мать. Они стояли на краю дороги, прижавшись друг к другу, — маленький мальчик в рваной гимназической шинели и худенькая девочка лет двенадцати.

Мальчик натягивал на глаза козырек фуражки, чтобы скрыть слезы. Девочка крепко держала мальчика обеими руками за плечи.

Мы посадили их на фурманку и накрыли старыми шинелями. Шел частый колючий дождь.

К вечеру мы вошли в местечко Кобрин. Земля, черная, как каменный уголь, была размешана в жижу отступающей армией. Косые дома с нахлобученными гнилыми крышами уходили в грязь по самые пороги.

Ржали в темноте лошади, мутно светили фонари, лязгали расшатанные колеса, и дождь стекал с крыш шумными ручьями.

В Кобрине мы видели, как увозили из местечка еврейского святого, так называемого «цадика».

Гронский рассказал нам, что в Западном крае и Польше есть несколько таких цадиков. Живут они всегда по маленьким местечкам.

К цадикам приезжают со всей страны сотни людей за всякими житейскими советами. За счет этих приезжих кормится население местечек.

Около деревянного приплюснутого дома вздыхала толпа растрепанных женщин. У дверей стоял закрытый возок, запряженный четверкой тощих лошадей. Я никогда еще не видел таких древних возков. Тут же, спешившись, курили драгуны. Это, оказывается, был конвой для охраны цадика в дороге.

Внезапно толпа закричала, бросилась к дверям. Двери распахнулись, и огромный высокий еврей с заросшим черной щетиной лицом вынес на руках, как младенца, совершенно высохшего белобородого старичка, закутанного в синее ватное одеяло.

За цадиком поспешали старухи в тальмах и бледные юноши в картузиках и длинных сюртуках.

Цадика уложили в возок, туда же сели старухи и юноши, вахмистр скомандовал: «В седло!» — драгуны сели на коней, и возок тронулся по грязи, качаясь и поскрипывая. Толпа женщин побежала за ним.

— Вы знаете, — сказал Гронский, — что цадик всю жизнь не выходит из дома? И его кормят с ложечки. Честное слово! Як Бога кохам!

В Кобрине мы заняли под постой старую сырую синагогу. Один только человек сидел в ней в темноте и бормотал не то молитвы, не то проклятия. Мы зажгли фонари и увидели пожилого еврея с печальными насмешливыми глазами.

— Ой-ой-ой! — сказал он нам. — Какое веселье вы с собой привезли для бедных людей, дорогие солдаты.

Мы угрюмо молчали. Санитары притащили со двора железный лист, мы развели на нем огонь и поставили котелок — кипятить чай. Дети молча сидели у огня.

Гронский вошел в синагогу, скрипя походными ремнями, и сказал:

— Друзья мои, распрягайте двуколки. К черту! Я никуда не двинусь до рассвета. Армия прет через местечко. Она нас сотрет в порошок. Накормите чем-нибудь этих детей.

Он долго смотрел на детей, и пламя костра блестело в его светлых зрачках. Потом он заговорил с девочкой по-польски. Она отвечала ему чуть слышно, не подымая глаз.

— Когда все это кончится? — неожиданно спросил Гронский. — Когда возьмут за горло тех, кто заварил эту кровавую кашу?

Гронский выругался.

Все молчали. Тогда встал старый еврей. Он подошел к Гронскому, поклонился ему и спросил:

— Пане дорогой, вы, часом, не знаете, кому из нас есть интерес от такого несчастья?

— Не мне и не тебе, старик! — ответил Гронский. — Не этим детям и не этим людям.

Искры летели за окнами, это проходили мимо синагоги походные кухни.

— Идите к котлам, — сказал Гронский. — Идите все! Добывайте похлебку.

Мы пошли к походным котлам. Мальчик пошел с нами. Санитар Сполох крепко держал его за руку.

Голодная толпа беженцев рвалась к котлам. Ее сдерживали солдаты. Факелы метались и освещали, казалось, только одни глаза — выпуклые стеклянные глаза людей, ничего не видевшие, кроме открытых дымящихся котлов. Здесь толпа была еще неистовее, чем в Вышницах.

— Пуска-а-ай! — отчаянно крикнул кто-то.

Толпа рванулась. Она оторвала мальчика от Сполоха. Мальчик споткнулся и упал под ноги сотням людей, бросившихся к котлам. Он не успел даже закричать.

Мужчины рвали миски друг у друга из рук. Женщины торопливо совали в рот грудным посиневшим детям куски серой распаренной свинины.

Мы со Сполохом кинулись к мальчику, но толпа отшвырнула нас. Я не мог кричать. Спазма сжала мне горло. Я выхватил револьвер и разрядил его в воздух. Толпа раздалась. Мальчик лежал в грязи. Слеза еще стекала с его мертвой бледной щеки.

Мы подняли его и понесли в синагогу.

— Ну, — сказал Сполох и тяжело выругался, — ну и отольются те слезы! Дай только нам взять хоть малую силу.

Мы внесли мальчика в синагогу и положили на шинель. Девочка увидела его и встала. Она дрожала так сильно, что было слышно, как стучат ее зубы.

— Мама! — тихо сказала она и попятилась к двери. — Мама моя! — крикнула она и выбежала на улицу.

Гремели обозы.

— Мама! — отчаянно звала она за окнами.

Мы стояли в оцепенении, пока Гронский не крикнул:

— Верните ее! Скорее, черт бы вас всех побрал!

Романин и санитары выбежали на улицу. Я тоже бросился за ними. Девочки нигде не было.

Я отвязал своего коня, вскочил на него и врезался в гущу обозов. Я хлестал нагайкой потных обозных коней, расчищая себе дорогу. Я скакал по тротуарам, возвращался обратно, останавливал солдат и спрашивал их, не видели ли они девочку в сером пальто, но мне даже не отвечали.

На окраинах горели лачуги. Зарево качалось в лужах и усиливало путаницу двуколок, орудий, лошадей, телег — всю безобразную путаницу ночного отступления.

Я вернулся в синагогу. Девочки не было. Мальчик лежал на шинели, прижавшись бледной щекой к мокрому сукну, и как будто спал.

Никого не было в сырой и темной синагоге. Огонь потухал, и один только пожилой еврей сидел около мальчика и бормотал не то молитвы, не то проклятия.

— Где наши? — спросил я его.

— Я знаю? — ответил он и вздохнул. — Каждому хочется горячей похлебки.

Он помолчал.

— Пане, — сказал он мне тихо и внятно, — я шорник. Меня зовут Иосиф Шифрин. Я не умею рассказывать, что у меня лежит на сердце. Пане! Мы, евреи, знаем от своих пророков, как Бог умеет мстить человеку. Где же он, тот Бог? Почему он не спалил огнем, не вырвал глаза у тех, кто придумал такое несчастье?

— Что Бог, Бог! — сказал я грубо. — Вы говорите как глупый человек.

Старик печально усмехнулся.

— Слушайте, — сказал он и тронул меня за рукав шинели. — Слушайте вы, образованный и умный человек.

Он опять помолчал. Зарево неподвижно стояло в пыльных окнах синагоги.

— Вот я сидел здесь и думал. Я не знаю так хорошо, как вы, кто во всем виноват. Я не учился даже в хедере. Но я еще не совсем слепой и кое-что вижу. Я вас спрашиваю, пане: кто будет мстить? Кто заплатит по дорогому счету вот