– Серж говорил такие слова? При Мартине?

– Не помню, – запнулась Дженни, – но он точно говорил это мне, Рэю и другим. Почему ты спрашиваешь?

– Я не уверена, что Мартин знает это, – сказала Мэй, и сердце у нее сжалось.

– Они совсем не общаются?

– От Сержа приходило письмо, но Мартин его выбросил. Потом он пришел в ярость, когда я вскрыла письмо Сержа и прочла.

– На него это похоже.

Первые звезды показались на фиолетовом небе, и последние светлячки лета замелькали вокруг розария. Мэй сорвала белую розу, похожую на ту, которую она привезла из Лак-Верта, когда они приехали оттуда две недели назад. Она положила ее в карман и задумалась о завтрашнем дне.

– Почему я все думаю, что, если бы он простил своего отца, он мог бы открыть глаза и видеть? – спросила Мэй подругу.

– Потому что ты женщина-целительница, – проговорила Дженни сквозь слезы. – Ты знаешь, как все в этой жизни взаимосвязано. Ты столько сделала, чтобы он снова был здоров.

Мэй пристально всматривалась в звезды, различая знакомые созвездия. Она думала о мифах, о всех возлюбленных, разделенных временем и трагедиями.

– Да, именно так я понимаю семью. Когда два человека сходятся и становятся единым целым. Это Мартин сделал для меня.

– Вот видишь, как ты веришь в любовь, – сказала Дженни. – Ты превратила это в дело своей жизни.

– Да, так и есть.

– Ты очень и очень помогла Мартину, больше, чем да же догадываешься. Позволь же и нам теперь помочь тебе, Мэй. Ведь для этого и нужны друзья.

– Я всегда знала это. – Мэй обняла подругу, уткнулась в нее и зарыдала. Она не могла больше держать все в себе. – Мне просто не хотелось верить, что мы нуждаемся в помощи друзей. Ох, Дженни… ну почему лето не может продолжаться? Почему оно не может длиться вечно? Почему Мартин должен пройти через все это?

В госпитале Мэй оставалась с Мартином до тех пор, пока ей это было позволено, до самого того момента, когда его забрали в операционную. Они держались за руки, когда она склонялась над каталкой, не уходя до последней минуты.

Он был прикрыт белой простыней. Мощные плечи, сильные руки. Остальное походило на нелепую комедию.

Два санитара подошли забрать Мартина. Оба были из числа болельщиков «Медведей», и они пообещали, что обеспечат ему превосходный уход. Мэй поблагодарила их, но Мартин попросил их подождать еще минуту. Они уважительно кивнули и отошли в сторонку, дав Картье побыть наедине.

– Я чувствую себя так, словно иду на линию огня, – пошутил Мартин. – Во рту пересохло, даже говорить не могу.

– Тэдди самая лучшая. Все будет прекрасно, – сказала Мэй, пытаясь и сама поверить в это.

– Не важно, как все получится, – проговорил Мартин, так напряженно вглядываясь в ее глаза, что Мэй за дрожала, – но мне дорога каждая минута, проведенная с тобой.

– И мне… – ее смутила пылкость, с которой он говорил с ней, – …каждая минута.

Он пригладил назад ее волосы, словно хотел увидеть каждый дюйм ее лица, чтобы сохранить память о нем навсегда.

– У нас еще будет столько любви, столько всего вместе, – пообещала она ему.

Когда он закрыл глаза, она поняла, что он не поверил ей.

– Будет, – повторила она.

– Я знаю, – проговорил он без всяких эмоций.

Но тут же открыл глаза, и она увидела знакомый до боли удивительный яркий блеск. Улыбка осторожно тронула уголки его губ и расплылась по всему лицу.

– Я все-таки выиграл, ведь выиграл же?

Она, должно быть, выглядела озадаченной, потому что его улыбка становилась все больше.

– Это я побил Йоргенсена.

– И я была там с тобой. – Мэй попыталась улыбнуться ему в ответ.

В газете Серж прочел об операции на глаза, сделанной его сыну. Мартин перенес травму головы тупым предметом, приведшую в последствии к отделению сетчатки и офтальмии, и как результат – к необходимости операции, которая проводилась во вторник.

– Иисус Христос, – едва слышно произнес Серж.

Дальше рассказывалось о докторе Теодоре Коллинз, выдающемся офтальмологе из Гарварда, практикующей в Бостонском глазном госпитале. Он читал, как, используя сложнейшие микрохирургические методы, она выполни лавитриэктомию.

«Результаты сильно варьируются от пациента к пациенту, – цитировали ее высказывания многие газеты. – Каждый случай особый, и результаты не могут быть обобщены».

В газете также говорилось, что, несмотря на значительные достижения в этой области, успех операции был маловероятен. Хирург из Нью-Йорка, кто-то из бывших учеников доктора Коллинз, сказал репортерам: «Многие врачи сочли бы случай Мартина Картье безнадежным. Но Тэдди Коллинз – новатор в своей области. К тому же она еще и болельщица "Медведей"».

Статья завершалась цитатами из высказываний тренера Мартина и товарищей по команде:

«Мы молимся за него, – сказал Дэйфо. – Мы ждем его назад, как только он будет готов».

«Никогда не будет другого Мартина Картье» – Ален Кутюр, молодой крайний нападающий.

«Никаких комментариев» – это Рэй Гарднер.

«Он был мощным противником, и я с нетерпением ждал, что он станет моим товарищем по команде», – признался Нильс Йоргенсен.

Серж смял газету и швырнул ее в стену камеры. Очень долго он просидел на койке, обхватив голову руками. Зазвонил звонок на выход, и он зашагал по холодному коридору. В душе его застыл ужас.

Снаружи воздух был свежим и прохладным. Пахло яблоками, этот запах доносился из садов в долине. Серж побрел к стене. Слишком толстой и высокой, чтобы вообразить, будто через нее можно перебраться, но ему хотелось только одного: сбежать к Мартину. Его сын страдал, а Серж не мог помочь ему ни в чем. Ему оставалось провести в этих стенах еще минимум три года.

Он услышал удары бейсбольного мяча, и его внимание переключилось на маленького мальчика за оградой. Это был Рикки, сын Тино, снова играющий у стены. На нем была кепка «Янки» и темно-синяя куртка. На щеках остались грязные разводы. Серж отметил у мальчика захват и то, как мальчишка бросал, отводя согнутую руку. Заметив Сержа, он улыбнулся.

– Тебе нельзя разговаривать со мной. – Серж говорил нарочно резко.

– Знаю, – ответил мальчик, и его грязное лицо засияло.

– Ты должен вытягивать руку, когда бросаешь.

– ???

– Как питчерсы, подающие мяч, – объяснил Серж. – Вот так.

И он показал, как правильно отводить руку.

Мальчик постарался.

– Еще раз. Еще прямее.