— Ступай с Богом, сестренка, — сказал он, — и молись за меня, потому что я подверг свою душу большой опасности. — С этими словами он развернулся и поспешил к лестнице, и его приближенные последовали за ним.

Морриган же осталась стоять на стене, глядя ему вслед. Она видела, как он широким шагом пересек двор крепости, отдавая приказания и сопровождая их скупыми жестами. Воины начали выстраиваться в две шеренги лицом к воротам, которые непременно рухнут. Они образовали стену против неукротимой волны, грозившей вскоре захлестнуть их всех. Она знала, что сейчас Фланн занимался тем, что умел делать лучше всего, поскольку полагал, что именно для этого его и создал Господь. Он вел людей на битву. Не отправлял их на смерть, а именно вел за собой.

Она теперь стала смотреть, как поднимается по склону строй врагов, эта невероятно длинная цепь людей, которые с каждым шагом виднелись все отчетливее, со щитами, уже не сливавшимися в сплошную линию, и шлемами, тускло сверкавшими под дождем. А потом она оглянулась на брата. Он о чем-то разговаривал со своими приближенными, ободряющим жестом похлопывая их по плечам и пожимая руки.

«Грош цена всем моим хитроумным уловкам», — подумала Морриган. Это ведь она во всем виновата, от начала и до конца. С тех пор, как она впервые задумала посадить на трон род Фланна мак Конайнга, все остальное, так или иначе, стало результатом ее планов, интриг и проклятой гордыни. А теперь она собственными руками погубила Фланна, родного брата, единственного человека на всем белом свете, которого любила по-настоящему. Она погубила его наверняка, точно так же, как если бы сама всадила ему кинжал прямо в сердце.

С этими мыслями пришли слезы. Она почувствовала, как они наворачиваются ей на глаза и текут по холодным и мокрым щекам. Пробежав по стене, она быстро спустилась по лестнице, поскальзываясь на ступеньках. За ее грехи погибнет брат, а язычники изнасилуют Тару и обрушат свою жестокую месть на ее обитателей.

Она не задумывалась о том, что станется с ней самой. Ей не было до этого решительно никакого дела, и, говоря по правде, она бы с радостью приняла самые жестокие муки, если бы они стерли с ее души боль раскаяния от того, что она совершила. Она вытерпела бы любые испытания, если бы они прекратили муки, терзавшие ее сейчас.

Ничего не видя перед собой, она слепо брела, спотыкаясь, по огромному двору, мимо строя воинов, готовящихся к тому моменту, когда ворота Тары рухнут, выбитые тараном, мимо тех, кто устраивался на стенах с луками и копьями в руках. Она брела по глубоким, по щиколотку, лужам и по грязи, в которой тонули ее туфельки и которая хватала ее за ноги, словно пытаясь остановить и утащить под землю, в царство вечных мук.

Она прошла мимо королевского дворца с его вновь отстроенным крылом, свежей и чистой обмазкой и новенькой соломенной крышей, четко обозначавшей границу между ним и старым зданием. Она распорядилась, чтобы новая пристройка была больше и величественнее старой, и та превратилась в памятник ее гордыне и жадности.

Наконец она подошла к строгому зданию церкви, убежищу, тому самому месту, которое она любила больше всего в Таре, и распахнула двери. Внутри царил полумрак, поскольку снаружи лил дождь, а здесь не горели свечи. В молитвенном доме царила беспорядочная беготня и суета, монахи метались по всему помещению с отчаянием, грозившим перерасти в панику. В северном приделе церкви зияла разверстая могила: с нее сняли тяжелую каменную плиту, отмечавшую место последнего упокоения блаженного Каммиана, пятого настоятеля Тары, и положили на деревянные бруски.

Об этом знали лишь монахи да немногие посвященные, но блаженного Каммиана, пятого настоятеля Тары, никогда не существовало. Его могила представляла собой тайник, и сейчас монахи складывали в него золотые и серебряные чаши и кадильницы, блюда, кубки, реликварии, библии и молитвенники с украшенными золотом и драгоценными камнями обложками, ковши для вина, дароносицы, золотые цепи и жезлы, словом, все сокровища монастыря в Таре. Все это они прятали в яму в полу, в которой якобы покоился безобидный аббат, умерший полторы сотни лет назад.

Морриган не обратила никакого внимания на эту суету. Происходящее перестало занимать ее, и мысли о том, чтобы защитить Тару или спрятать ее сокровища, даже не приходили ей в голову. Она не ощущала ничего, кроме несмываемого и расползающегося пятна, которое тяжким бременем легло ей надушу. Опустившись на колени перед алтарем, она почувствовала, как слезы ручьем текут по щекам. Осенив себя крестным знамением, она начала молиться и вдруг, осознав всю тщету этого жеста, легла на пол лицом вниз, прямо на охапки тростника, раскидав руки в стороны. И уже в таком смиренном положении она вновь начала молиться о своем брате, о людях Тары, о своих врагах и лишь в последнюю очередь — о своей поруганной и загубленной душе.

Она молилась так, как не молилась давно, как в те далекие уже времена, когда была совсем еще маленькой девочкой, или как много лет назад, когда ее впервые похитили норманны. До того, как ее жизнь превратилась в сплошную боль и унижения, после чего она отказалась от молитв и позволила ненависти, сомнениям и амбициям занять их место.

Вскоре Морриган так погрузилась в свои молитвы, что перестала замечать происходящее вокруг, и вернулась в реальность, только когда в ее внутренний монолог вторгся посторонний звук, тяжелый, ритмичный и настойчивый настолько, что она не могла более не обращать на него внимания. Она не знала, сколько прошло времени. Монахи ушли, и плита на могиле блаженного Каммиана вернулась на свое место. Она склонила голову к плечу и прислушалась. Буммм… буммм… бумм… Она не узнавала этот звук, поскольку никогда не слышала его раньше. Он походил на стук в дверь, стук гигантской руки в гигантскую дверь.

«Да, — подумала она, сообразив наконец, что он означает. — Именно так». Это был звук тарана, которым выбивали ворота Тары.

«Как же нам повезло, что не все ирландцы такие», — думал Торгрим, глядя на то, как пехотинцы раскачивают таран. Собственно говоря, тот не представлял собой ничего особенного, самый обычный мощный ствол дерева с комлем, обитым железом, и поперечными перекладинами, прикрепленными снизу через равные промежутки, — они служили рукоятями для людей, орудовавших тараном. Но на него произвела неизгладимое впечатление та легкость, с которой ирландцы подтащили таран к воротам и взялись за рукояти, в то время как другие воины подняли над ними щиты, прикрывая их от ливня стрел и копий. Они не ждали распоряжений или приказов. Они просто знали, что нужно делать, и делали это.

«Если бы все ирландские войска был и. бы столь же дисциплинированными, как эта армия, и если бы они не сражались друг с другом, нас бы изгнали из этой страны через неделю», — подумал Торгрим.

Впрочем, это была не совсем правда, что сознавал и он сам. Викинги представляли собой мощную военную силу, которую за определенную плату один ирландский король мог использовать против другого, что и происходило в данный момент. Викинги со своими набегами осуществляли перераспределение богатств, что было на руку многим ирландцам. Норманны торговали ирландскими товарами со многими странами мира, привозя взамен чужеземные изделия, чего никогда не добились бы привязанные к суше местные жители. Ирландцы могли оплакивать разграбленные норманнами храмы своего бога Христа, но Торгрим знал наверняка, что и местные жители опустошали церкви своих соперников ничуть не реже викингов.