Баронесса Мария Александровна Паткуль (1822–1900 гг.) – русская благотворительница и мемуаристка

Зима прошла тихо; по случаю траура мы никуда не выезжали, но добрые знакомые, особенно моряки, навещали нас. Весною мы переехали в Ревель на фрегате «Диана», командиром которого был А. А. Бровцын. Переход наш далеко не был так удачен, как предыдущее наши переезды. Только на пятый день мы бросили якорь на Ревельском рейде; то был противный ветер, то полнейший штиль, так что все время приходилось лавировать. Испытали мы также шквал, который налетел довольно неожиданно, но паруса успели спустить, накренило фрегат порядком, и, признаться, было совсем неприятно чувствовать себя на боку, один борт чуть не касался воды, а другой стоял дыбом. К счастью, это продолжалось очень недолго.

В трех верстах от города у дедушки была дача, куда мы переехали все вместе на лето. Дом, с трех сторон окруженный сосновой рощей, был достаточно велик, чтоб приютить нас всех. Перед домом, со стороны въезда, был обширный двор со своими службами, кухней, скотным двором, конюшней и людскими, а с другой стороны, за рощей, шла большая дорога. Лошади и экипажи были в нашем распоряжении, мы пользовались ими и часто ездили в окрестности Ревеля, которые очень живописны, как Фалл, Лукка, Вимс; не доезжая последнего, виднелись развалины монастыря Бригитт. За двором со службами был довольно большой сосновый лесок, куда мы отправлялись за грибами, когда наставала грибная пора. Заложат, бывало, телеги, на них навалят сено, все усаживались, забрав с собой бельевые корзины, и отправлялись в лес. Я предпочитала ехать верхом на рабочей лошади, тетушка давала мне свое седло; амазонка в деревне не требовалась. Как было весело, когда мы возвращались с полными корзинами!

К дедушке часто приезжал его крестник, молодой офицер, с румянцем на щеках, довольно смазливый. Нужно же было брату моему сообщить мне под большим секретом, что я нравлюсь ему. Хотя я побранила брата, что он передает мне такие глупости, но это польстило моему самолюбию, и я стала воображать себе, что он тоже мне нравится. Поехали мы однажды кататься в линейке: он был с нами и сидел на противоположном конце от меня. Когда мы вернулись домой, тетушка меня позвала и с очень недовольным видом сказала, что Д. во время прогулки глаз с меня не спускал и что если этот молокосос и мальчишка позволить себе корчить влюбленного, то его принимать больше не будут, а мне она не позволить кокетничать с ним. Я чувствовала себя настолько оскорбленной этим незаслуженным выговором, что вся вспыхнула и ответила, что никому не могу запретить смотреть на меня, я же ни разу не взглянула на него, кокеткой никогда не была и не буду. Признаться, я даже не понимала значения этого слова. Обиженная, я ушла в свою комнату, расплакалась и целый вечер не показывалась; глаза опухли и покраснели. Но этот урок был достаточен, чтоб Д. перестал мне нравиться; я не могла простить ему, что из-за него получила незаслуженный выговор и плакала. Если это можно назвать романом, то он был первым.

13-го сентября была годовщина кончины матери, и мы вскоре уехали обратно в Гельсингфорс; траур мы носили год и шесть недель.

Вот дикий обычай; о нем должны были, по крайней мере, предупредить меня. Понятно, что после этого я никогда больше не соглашалась быть восприемницей. Когда моему куму передали, что я ужасно обиделась на него и сердита, он подошел сконфуженный, извинился, пробормотал что-то, чего я даже не расслышала, и куда-то скрылся.

Все время, проведенное мною в Финляндии, я вспоминаю с удовольствием и благодарностью. Общество меня чересчур баловало. До тех пор, пока я не приеду на вечер, танцы не начинались, и мне предоставлялось назначать их по моему усмотрению. Не знаю, чем я заслужила общее расположение. Подруги мои, родители их, старики и старушки, могу сказать без всякого хвастовства, любили меня; к последним я была всегда предупредительна и внимательна, говорила по-шведски с теми, которые не знали другого языка. Мы веселились от души на этих бесцеремонных и незатейливых вечерах; туалеты самые скромные, белое кисейное, барежевое или mousseline de laine платье, волосы зачесаны гладко, бантик или живой розан, сафьянные башмаки с перевязанной крестообразно лентой сверх чулка, вот и весь наряд. Угощение состояло из чая и питья. В редких случаях подавалось мороженое, а ужин разносился после мазурки и состоял из тартинок и кипяченого молока с пивом, так называемого Bierkase (Ollust), которое все очень любили. Бульон являлся на больших балах, даваемых в торжественные дни царских праздников генерал-губернатором. Отсутствие роскоши, радушие хозяев и непринужденность носили отпечаток семейных вечеров.

В ответ на все приглашения отец решился дать у себя танцевальный вечер. К семи часам съехались наши милые моряки с женами и молодежь. Восьмой был час, кареты слышно ездят взад и вперед, а остальные гости не являлись. Тогда пришла мне мысль посмотреть, не висит ли в сенях над дверью ящик, так называемый у них visit lado. Злополучный ящик действительно висел, а вывешивается он тогда, когда нет дома, чтоб даром не звонить. В него опускались визитные карточки. Как только ящик был снят, зал наполнился гостями. Видели, что дом освещен, а церемонились войти потому, что ящик не снят. В Финляндии были и другие обычаи. Ездили вечером на огонек: если увидят, что в люстре зажжен огарок, это значило – «милости просим».

Утренние визиты вообще делали очень редко; мужчины все более или менее были заняты службой, а хозяйки и матери, дорожа золотым временем, не тратили его напрасно. Перед праздником закладывалась вечером карета, человека снабжали списком и визитными карточками, которые он развозил, стоя на запятках с фонарем в руках. Лестницы в неприемные дни не освещались. Объехав все знакомые дома и опустив карточки в вывешенные ящики, он возвращался домой. Все знали, что карточки развозятся, но делали вид, что были лично.

На следующий год меня и сестру Aline отец с тетушкой взяли с собой в Петербург. Меньшие сестры и братья остались в Ревеле у дедушки. В столицу мы прибыли на пароходе. Главною целью нашей поездки было для сестры усовершенствоваться в музыке, к которой она имела способность, и для нас обеих брать уроки танцев, исключительно характерных для приобретения гибкости и грации, а вместе с тем дать нам возможность видеть торжества по случаю предстоящего бракосочетания великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским. Погостив несколько дней в Кронштадте у тетушки Веры Леонтьевны Ивановой, муж которой был переведен туда из Ревеля, мы поселились в Петербурге в доме одних родственников, которые предоставили нам свою квартиру. Сами они были в деревне.

Мы часто ездили в Павловск к родственнице нашей, Марии Христофоровне Шевич, рожденной Бенкендорф, сестре шефа жандармов. С невольным страхом мы в первый раз сели в вагон Царскосельской железной дороги, которая была открыта только весной. Для нас это было диковиной.

Ко дню бракосочетания великой княжны г-жа Шевич прислала нам билеты для входа на хоры Зимнего дворца к выходу, обеду и балу куртаг. Мы отправились заблаговременно, в надежде получить хорошие места, но, к нашему разочарованию, перила хор были заняты дамами в нисколько рядов, и нам пришлось стоять совсем позади, откуда положительно ничего не было видно. Как только начался выход, вся толпа ринулась вперед, иные локтями проталкивали себе дорогу, а у одной барыни были в ходу булавки, она колола вправо и влево, кто вскрикнет, кто взвизгнет, а кто бранился. Нас, которые никогда ничего подобного не видели, эти сцены поражали. Духота была невыносимая, многим делалось дурно, кого выводили, а кого даже выносили. Наконец я спросила тетушку по-французски, не лучше ли нам уйти, потому что мы решительно ничего не видим, и прибавила: «je suis sure que m-me Schevitch nous cherche des yeux et s’étonne de ne pas nous voir, nous ayant indique la place que nous devions occuper». При этих словах дама, стоявшая передо мной, обернулась и предложила занять ее место, обещав провести нас вперед; она шепнула что-то стоявшим перед ней, вероятно, знакомым, те раздвинулись, и она втолкнула нас вперед. Благодаря ей мы отлично видели, когда новобрачные и вся царская семья возвращались из церкви. Как изящен и богат придворный русский костюм; вместе с тем он носит отпечаток чего-то родного, национального. Во время обеда играло несколько хоров музыки и пели артисты итальянской оперы. Вечерний бал состоял только из полонеза.