— Не уверена, что ваши советы обеспечат безмятежное будущее их мужьям, — задумчиво сказала Анжелика.

— Конечно, нет. И я очень рад. Это будет моя страшная месть. Выдать их на расправу собственным женам — разве это в конечном счете не ужаснее, чем отдать в руки палача?

— Вы неисправимы, — сказала она, смеясь.

Он вдруг схватил ее за талию обеими руками, высоко поднял и закружил.

— Смейтесь… Смейтесь.., милая моя матушка-настоятельница… У вас такой чудесный смех!

Анжелика вскрикнула. Он держал ее легко, точно соломинку.

— Вы сошли с ума!..

Когда он опустил ее на пол, у нее кружилась голова, и она в самом деле только и могла, что смеяться.

Дети были в восторге. Никогда раньше им не доводилось видеть столько интересного сразу, да еще в час, когда их обычно укладывали спать. Эта новая страна нравилась им все больше и больше. Хорошо бы остаться здесь навсегда!

— Мама, — крикнула Онорина, — у нас что, опять война?

— Война? Нет! Упаси Бог! Откуда ты это взяла?

— Ты стреляла из большого пистолета.

— Это я просто так, чтоб было веселее.

— Но ведь на войне весело, — сказала Онорина. Она была явно разочарована.

— Как, — вскричала Анжелика, — неужели тебе нравится слушать грохот выстрелов, видеть раненых, убитых?

— Да, нравится, — подтвердила Онорина.

Анжелика смотрела на нее с изумлением — ведь матери всегда удивляются, впервые открывая для себя внутренний мир своих детей.

— Но.., мне казалось, ты была опечалена, когда увидела, что Колючий Каштан…

Девочка как будто что-то вспомнила, и ее личико омрачилось. Она вздохнула.

— Да, бедный Колючий Каштан — ведь он умер.

Но она тотчас же заулыбалась снова.

— Зато как интересно, когда все вокруг кричат, бегают, падают. И все такие сердитые. Дым хорошо пахнет, и ружья стреляют: бах! бах! бах! Ты споришь с господином Маниго, и он становится весь красный.., и ты меня везде ищешь, а потом обнимаешь крепко-крепко… Ты меня очень любишь, когда война. Загораживаешь меня собой, чтобы солдаты меня не убили. Потому что ты не хочешь, чтоб я умерла… Я ведь живу еще очень-очень мало, а ты уже долго…

Слушая эту речь, Анжелика испытывала одновременно и беспокойство, и гордость.

— Не знаю, может быть, во мне говорит материнское тщеславие, но мне кажется, она высказывает суждения, необыкновенные для своих лет.

— Когда я вырасту, — продолжала Онорина, пользуясь тем, что наконец-то ее со вниманием слушают, — я всегда буду воевать. У меня будет конь и сабля и два пистолета… Как у тебя, — сказала она, посмотрев на Жоффрея де Пейрака,

— но у моих рукоятки будут золотые, и я буду стрелять еще лучше.., еще лучше, чем ты, — заключила она, с вызовом глядя на мать.

Подумав, она добавила.

— Кровь красная. Это красивый цвет.

— Но ведь это ужасно.., то, что она говорит, — прошептала Анжелика.

Граф де Пейрак смотрел на мать и дочь и улыбался. Его и радовало, и удивляло, что они настолько разные. Рядом с девочкой Анжелика с ее нежностью и материнской любовью выглядела такой мягкой, такой простодушной. Нет, она никогда не была — не могла быть — грозной соперницей госпожи де Монтеспан или предводительницей бунтовщиков, скачущей во главе своего войска по лесным дорогам Пуату. Трудно поверить, что это она только что с холодной уверенностью поднимала тяжелый пистолет.

Анжелика взглянула на него, словно спрашивая его мнение. Воинственный пыл дочери явно поставил ее в тупик, однако она быстро нашла, чем себя успокоить:

— Она любит войну… Что ж, в конце концов, это благородное чувство. Мои предки не отказались бы от нее.

Она настолько забыла пережитый ужас, что ей и в голову не пришло, что свою удивительную и пугающую страсть к войне девочка могла унаследовать не только от ее предков. Жоффрей де Пейрак подумал об этом, но вслух не сказал ничего.

Он снял с пальца изящное золотое кольцо с крупным бриллиантом и протянул Онорине. Та с жадностью схватила его.

— Это мне?

— Да, мадемуазель.

Анжелика не преминула вмешаться.

— Это украшение очень ценное. Нельзя превращать его в игрушку.

— Природа здесь столь дика, что приходится переоценивать ценности. Маисовая лепешка и добрый костер оказываются куда ценнее, чем кольцо, за которое в Версале иные, не задумываясь, погубили бы душу.

Онорина вертела кольцо и так и сяк. Сначала она приложила его ко лбу, потом надела на большой палец и наконец стиснула обеими руками.

— Почему ты подарил мне его? — пылко спросила она. — Потому что ты меня любишь?

— Да, мадемуазель.

— А почему ты меня любишь? Почему?

— Потому что я ваш отец.

От этих слов личико Онорины преобразилось. Она онемела. На круглой мордашке отразились изумление, ликующая радость, невыразимое облегчение и безграничная любовь.

Задрав голову, она с восхищением глядела на одетого в черное грозного кондотьера, стоящего у ее изголовья, и его загорелое, иссеченное шрамами лицо казалось ей самым прекрасным из всех, которые она когда-либо видела.

Вдруг она повернулась к Анжелике.

— Вот видишь, я же тебе говорила, что найду его на другой стороне моря!..

— Не кажется ли вам, мадемуазель, что сейчас уже пора спать? — спросил Жоффрей де Пейрак тем же учтивым и уважительным тоном.

— Да, отец!

Онорина на удивление послушно скользнула под одеяло, сжимая в ручке кольцо, и почти тотчас уснула с выражением полного блаженства на лице.

— Господи, — сказала растерянная Анжелика, — как вы догадались, что девочка хочет найти себе отца?

— Меня всегда интересовали мечты, таящиеся в сердцах женщин, и, насколько это в моих силах, мне нравится их исполнять.

Анжелика переставила деревянную осветительную плошку, чтобы ее свет не падал на Онорину и Лорье.

В соседней комнате госпожа Каррер и жена булочника укладывали остальных детей. Жоффрей де Пейрак подошел к очагу. Анжелика тоже подошла и подбросила в огонь полено.

— Какой вы добрый, — сказала она.

— Какая вы красивая!

Она взглянула на него с благодарной улыбкой, потом со вздохом отвернулась.

— Как бы я хотела, чтобы вы хоть иногда смотрели на меня так, как смотрите на Абигель. С дружеским расположением, доверием, симпатией. Можно подумать, вы опасаетесь, что я вас предам.

— Вы заставили меня страдать, сударыня.

Анжелика сделала протестующий жест.