Пока искали кого-нибудь, кто починил бы оглоблю с помощью накладок и сыромятины, пока нужный человек явился, пока выполнил необходимые действия, день начал иссякать. Странники, пришедшие в городок вслед за телегой, расселись в тени домов на западной стороне дороги и принялись поедать свои припасы и пить лимонад. К исходу дня повозка была готова, но куда-то подевался патрульный. В здание на его поиски послали какого-то мальчишку. Прошел еще час, пока тот наконец явился, поправил на голове шляпу, глянул на солнце и склонился проверить, хорошо ли починена оглобля (как будто инспекция подобного рода работ входит в его обязанности), после чего опять исчез в здании. Вновь вышел он оттуда не один, а с mozo, вместе они перешли дорогу к сараю, отперли замок и сняли с двери цепь, и опять патрульный вытащил волчицу на свет божий.

Каретеро стоял, прижимая к груди укутанную курткой морду мула. Патрульный поглядел на него с сомнением и спросил собравшихся, нет ли среди них какого-нибудь mozo de cuadra.[134] Вперед выступил молоденький мальчишка. Патрульный велел мальчишке следить за мулом, а кучеру лезть на козлы. Каретеро с опаской отошел от мула. Сторонясь одетой в намордник волчицы, он взобрался в свою двуколку, встал там во весь рост и, взяв со стойки свернутые вожжи, принял позу готовности. Патрульный снова погрузил волчицу в телегу и там привязал ее, на сей раз к доскам задка. Покосившись на зверя, каретеро еще раз глянул на патрульного. Потом его глаза обежали вновь собравшихся ожидающих странников, и наконец его взгляд встретился со взглядом молодого extranjero,[135] у которого волчица была отобрана. Патрульный кивнул мальчишке-конюху, и мосо потащил куртку каретеро с морды мула, сам одновременно отступая. Мул прыгнул вперед, рывком натянув постромки. Каретеро завалился на спину, хватаясь за верхние доски борта и пытаясь упасть не на волчицу, которая схватила себя лапами за голову, испустив дикий и тоскливый вой. Патрульный засмеялся и тычком сапога двинул лошадь вперед, догнал мосо, выхватил у него куртку, раскрутил ее над головой как аркан и бросил в телегу к каретеро, после чего вновь натянул поводья и, продолжая смеяться, пропустил мимо себя мула, каретеро и волчицу в повозке, которая с оглушительным громом, вздымая пыль, промчалась по улице и выкатилась вон из поселка.

Народ тем временем собирал пожитки. Билли взял свое седло, лежавшее у стены дома, поседлал коня, застегнул седельную кобуру, сел верхом и направил коня по изрытой колеями дороге. Когда обгонял пеших, те шарахались к обочине, едва на них упадет тень всадника. Одному кивнул.

— ¿Adonde vamos?[136] — спросил он.

На него заозирались. Старухи в платках-ребосо. Молоденькие девчонки, вдвоем тащившие одну корзину.

— A la feria,[137] — ответили ему.

— ¿La feria?[138]

— Sí señor.[139]

— ¿Adonde?[140]

— En el pueblo de Morelos.[141]

— ¿Es lejos?[142] — спросил он.

Ему ответили, что нет, тем более для верхового. И уточнили: unas pocas leguas.[143]

Он ехал шагом с ними рядом.

— ¿Yadonde va con la loba?[144] — спросил он.

— A la feria, sin duda.[145]

На вопрос, зачем волчицу везут на ярмарку, ответа они, похоже, не знали сами. Лишь пожимали плечами, топоча рядом с конем. Какая-то старуха сказала, что волка привезли с гор, где он съел многих школьников. Другая женщина сообщила, что когда волка поймали, с ним был маленький мальчик, который голым убежал в леса. Третья сказала, что охотников, которые привели волка с гор, по пятам всю дорогу преследовали другие волки, которые ночами окружали их костер и выли в темноте, а некоторые из охотников даже говорят, что это были не совсем волки.

Дорога ответвилась от реки и шла уже не по речной пойме, а устремилась к северу, вверх по широкой горной долине. В сумерках путешествующие вышли на высокогорный луг, где развели костер, занявшись приготовлением ужина. Билли привязал коня и сел в траву — не то чтобы присоединившись к ним, но и не особенно отъединяясь. Отвинтив крышечку фляги, выпил остатки воды, снова навинтил крышечку и продолжал сидеть, держа пустую флягу в руках. Вскоре к нему подошел какой-то мальчик, пригласил к костру.

Разговаривая с ним, все старательно соблюдали вежливость. Несмотря на его шестнадцать лет, называли его «кабальеро», а он сидел в сдвинутой на затылок шляпе, скрестив ноги в сапогах и ел фасоль с нопалитос{26} и мачакой — сушеным козьим мясом, которое было черным, жилистым и пованивало, несмотря на то что в дорогу его обильно сдобрили красным перцем. «¿Le gusta?»[146] — спрашивали его. Он отвечал, что да, спасибо, ему очень нравится. Его спрашивали, откуда он приехал, и он сказал, что из Нью-Мексико, на что они запереглядывались, зацокали языками и высказали предположение, что ему, должно быть, очень грустно оказаться так далеко от дома.

К вечеру луг стал похож то ли на цыганский табор, то ли на лагерь беженцев. Число их росло, потому что по дороге подходил все новый и новый народ, костров становилось все больше, и в сгущающемся сумраке от одного к другому переходили темные фигуры. На покатом, увалистом лугу паслись ослики, силуэты которых при взгляде на запад вырисовывались на фоне темно-сиреневого неба; тут же стояли, задравши вверх свои оглобли или дышла, их маленькие тележки, поставленные одна за другой, подобно рудничным тачкам. К этому времени у их костра сидели уже несколько мужчин, они передавали друг другу бутылку мескаля. На рассвете двое из них продолжали сидеть перед мертвыми, остывшими углями. Тогда как женщины занялись уже приготовлением завтрака — снова разожгли костер, замесили тесто и стали лепить из него тортильи, шлепая их на разогретый комаль из кровельного железа.{27} Сидящих пьяниц обходили, глядя на них так же неодобрительно, как и на разбросанные там и сям вьючные седла с накинутыми для просушки одеяльцами.

Когда караван снова тронулся в путь, солнце стояло уже довольно высоко. Тем, кто оказался слишком пьян, чтобы двигаться, оказывали всяческое уважение — им выделили место на тележках среди скарба. Так, словно они пали жертвой некой пагубы, которая запросто может сразить кого угодно.

Дорога, которой они следовали, шла по местам довольно диким, так что им не только жилья по пути не попадалось, но и вовсе ни одной живой души. Тем не менее сразу после полуденного отдыха вдруг оказался пройден перевал, с которого открылся вид на реку и редкие домики Колонии Морелос, обрамленные квадратом ее четырех улиц, похожих на черточки, которые в пыли проводят дети, играя в