– Решение далось мне нелегко, – сказал Домициан. – Неразумно отрекаться от мудрости предков. Весталки появились в Риме по воле царя Нумы, преемника Ромула. Негодных жриц он повелел побивать камнями.

– Неужели? – Катулл разжевал оливку и сплюнул косточку в заранее подставленную горсть виночерпия. – Я не знал.

– Казнь через погребение учредил другой царь, Тарквиний Приск. Он опирался на религиозные соображения. «Да не убьет жрицу Весты смертный, – заявил он. – Пусть решение остается за Вестой». Поэтому, когда весталку помещают в тесный подземный склеп, она жива, а склеп запечатывают и вход засыпают землей. Жрицу никто не убивает, и у нее нет возможности покончить с собой. Она переходит во власть времени и суда Весты. И я думал тогда, что Тарквиний Приск проявил даже бо́льшую мудрость, чем Нума.

Подали очередное блюдо: грибы – тоже черные благодаря соусу. И снова наличие аппетита продемонстрировал один Катулл. Он ел жадно, обсасывая пальцы.

– Насколько я помню, – сказал советник, – Цезарь проявил великую милость и при осуждении мужчин, которые надругались над Варрониллой и Окулатами.

– Да, я сохранил им жизнь. Однако дальновидность своего решения тоже теперь пересмотрел. Мудрее было бы, по-моему, наложить традиционное наказание, предусмотренное за соблазнение весталки, – в назидание другим, искусись они повторить подобное преступление. Как великий понтифик, я обязан всячески оберегать святость тех, кто хранит огонь Весты. Ты не согласна со мной, вирго максима? – Домициан впервые обозначил присутствие Корнелии.

Та еле слышно ответила:

– Да, господин.

– Сегодня называй меня великим понтификом.

– Да, великий понтифик.

– Уже лучше. Разве ты не согласна, вирго максима, с тем, что традиционное наказание является сильнейшим средством устрашения? С прелюбодея срывают одежду, его распинают на кресте и прилюдно бьют палками, а поруганные весталки взирают на его мучения, пока он не умрет. Мне говорили, что процесс может длиться весьма долго, в зависимости от общего здоровья казнимого. Люди со слабым сердцем испускают дух после первого же удара. Другие живут часами. Избиение постепенно надоедает исполнителю, не говоря уже о физической усталости. Бывает, ликторы так выдыхаются, что приходится звать новых.

Луцию померещилось, что в тарелку с яствами, которую держит перед ним виночерпий, положены не грибы, а кишки и внутренние органы, плавающие в мерзкой жиже. Его затошнило.

Следом подали черные фиги – всем, кроме Домициана. Императору принесли только яблоко и серебряный ножик. Домициан принялся очень медленно и вдумчиво срезать кожуру. Очистки он передавал прислужнику с крохотной головой, который заглатывал их, как пес ловит объедки с хозяйского стола. Когда Домициан надкусил яблоко, раздался резкий звук, словно хрустнули кости.

В глазах у Луция снова заплясали мушки. Он услышал, как Домициан шепнул что-то микроцефалу, который ответил тоже шепотом. Оба рассмеялись.

– Мы дивились, Катулл, откуда у слепца берется похоть, – пояснил император. – Страсть возбуждается красотой, но как воспринять внешность, не имея зрения?

Катулл повернул лицо к Корнелии:

– Слепец может хранить память о красоте. У него есть воображение.

– Да, но красота увядает, Катулл; она столь же недолговечна, сколь опьянение. Безусловно, твои воспоминания устарели. – Домициан уставился на Корнелию, и та потупилась. – Красота существует лишь в данный миг. Вот почему я попросил Эарина развлечь нас нынче: хоть ты и не увидишь его, Катулл, я уверяю тебя, что он прекрасен.

Вошел одетый в черное евнух. Он был невысок, строен и двигался очень грациозно, словно плыл по воздуху. Светлые волосы, воспетые поэтами, казались удивительно яркими в темноте и будто сами по себе светились. Кожа отличалась молочной белизной.

В полумраке Эарин напоминал эфирное создание из царства снов. Остановившись посреди зала, он запел. Рулады, чистые и сладкозвучные, тем не менее тревожили слух, ибо голос обладал сверхъестественным тембром, который невозможно было отнести ни к одной категории. Песня же, как и сам исполнитель, как будто явилась из неких потусторонних сфер.

Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью

Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти?

Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим

И не напрасно прошли и исчезли все ее блага,

Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно,

Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни,

И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный?

Если же все достоянье твое растеклось и погибло,

В тягость вся жизнь тебе стала, – к чему же ты ищешь прибавки,

Раз она так же опять пропадет и задаром исчезнет,

А не положишь конца этой жизни и всем ее мукам?

Нет у меня ничего, что тебе смастерить и придумать

Я бы в утеху могла: остается извечно все то же[29].

Когда отзвучала последняя нота, воцарилась долгая тишина. Слушая евнуха и рассматривая его, Луций думал о Споре. По щеке сбежала слеза. Не успев ее смахнуть, он осознал, что Домициан встал и неторопливо идет к нему.

Глаза императора сверкали во тьме отраженным светом ламп. Немигающий взор был прикован к Луцию. Тот, являясь охотником, не раз поражался манере некоторой живности – кроликов, например, – не спасаться бегством, а застывать под взглядом хищника. Теперь он понял состояние добычи. Он ощущал себя кроликом, не имея сил шевельнуться и отчаянно мечтая раствориться в окружающем мраке. Он словно обратился в камень. Казалось, даже сердце остановилось.

Домициан приблизился почти вплотную. Он пристально смотрел на Луция, сжав тонкие губы и придав лицу непроницаемое выражение. Остановившись прямо перед ложем, простер руку. Несмотря на оцепенение, Луций испугался, что вскрикнет, если Домициан коснется его лица. Он напрягся, чтобы не дрогнуть, и только сдавленный вздох сорвался с уст.

Кончиком пальца Домициан стер влагу с его щеки. Сведя брови, он уставился на палец; затем повернулся и очень нежно провел им по разомкнутым губам Эарина.

– Чувствуешь соль? – шепнул он.

Эарин тронул губы языком.

– Да, господин.

– Слеза! – сказал Домициан. – Что так растрогало тебя, Луций Пинарий, – поэт Лукреций?

Луций открыл рот, боясь, что утратил дар речи, но затем обрел голос:

– Я не уверен, что слышал слова, господин. Я знаю только, что внимал пению Эарина и прослезился.

Домициан задумчиво кивнул:

– Я тоже плакал, когда впервые услышал, как он поет. – Он долго рассматривал Луция, затем повернулся к Катуллу. – Обед окончен.

Ни слова больше не говоря, император удалился. За ним последовали Эарин и существо с крохотной головой.