Даже если бы мы получили карты в округе, то все равно не хватило бы светлого времени на их доставку в Малине, и, конечно, в этот день в Воронеж бы мы не попали. Не знаю, о чем сказал Корзинников штурману по этому вопросу, но Просадеев мне говорит: «Командир сказал, что тебя можно выпускать и без воронежского листа – там не хватает всего каких-то пятнадцати километров. Ничего страшного – дойдете и без него. Только имей в виду – там четыре аэродрома. Твой находится на северо-западе. Я через диспетчеров попрошу, чтобы при подлете группы с аэродрома давали белые ракеты. Увидишь их – это твой. Думаю, все будет нормально, готовьтесь».

Хорошо понимая, что ни один начальник в подобном случае не имеет права выпускать в перелет не только группу, но и один самолет, я не колеблясь дал согласие выполнить задачу, считая ее вполне посильной. Получив метеосводку, я обратил внимание на небольшую дымку. По опыту я знал, что под вечер дымка, как правило, сгущается, ухудшается видимость. Прикинул, как буду действовать в этом случае.

Вспомнил фронтовые полеты при сильной дымке. Замечу: сейчас это может вызвать у летчиков улыбку, дескать, что такого – пользуйся радиокомпасом, пеленгатором или другими способами самолетовождения. Но тогда такого оборудования еще не было, и летали по маршруту, пользуясь старым дедовским методом – по компасу, сличая карту с местностью. Да и на самолете, кроме радиополукомпаса РПК-10, другого оборудования не было. Кстати, я не слышал, чтобы кто-то им пользовался в полете. Были лишь отдельные не совсем удачные попытки. Этот прибор был ненужным балластом на самолете.

Перед вылетом Корзинников отвел меня в сторонку. Тихо, без обычной твердости, говорит: «Посылать тебя с неполным комплектом карт я, конечно, не могу – ты это знаешь. Поэтому не приказываю, а прошу – отгони эти машины. Указание мы получили под самый вечер и не знали, что у нас нет воронежского листа карты, а переносить вылет на завтра из-за него неудобно. Давай жми, я в тебе уверен. Если нет вопросов, давай команду по машинам, запускайте моторы и без задержек выруливайте на взлет». Через полтора часа мы без всяких приключений благополучно сели там, где нас ждали. Я точно вывел группу на аэродром посадки. Единственную белую ракету увидел, когда был уже над летным полем, и дал команду на роспуск и посадку.

Поскольку задание мы выполнили, задерживаться в городе не было смысла. Чтобы не терять время, я решил направиться на железнодорожный вокзал, надеясь в этот же вечер сесть на поезд до Москвы. Военный комендант нас не обрадовал: на ближайший и последующие поезда такого количества билетов не было. Разбивать проездное требование на части я не хотел и сообщил ему, что у нас единая команда и мы выполняем специальное задание командующего ВВС МВО генерала Сталина. Поэтому всей нашей группе надо сегодня же срочно выехать в Москву. И если он не обеспечит нас билетами на первый же поезд, я дам команду летчикам садиться без билетов. О том, что для нашей отправки не были приняты меры, мною будет доложено по инстанции командующему. При упоминании имени Сталина поведение коменданта изменилось. Оно подействовало на него, как удар по голове. В свое оправдание он заявил: «Делайте, как хотите».

Когда подошел поезд, я так и сделал, посадил всех без билетов, несмотря на противодействие и ругань со стороны проводников. При этом припугнул их: если будут попытки высадить нас, то мы сами их ссадим, и пусть потом жалуются кому угодно. Всей ватагой мы разместились в проходах прямо на полу. В Липецке меня разбудили местный военный комендант, начальник поезда и проводник вагона. Комендант обратился ко мне: «Товарищ капитан, дайте мне ваше требование, я быстро оформлю билеты. Мне из Воронежа сообщили, что не успели оформить вам билеты». До станции Воскресенск, а затем и Сотниково мы ехали уже полноправными пассажирами. Далее пешком с парашютами за спиной дошли до расположения полка. Я направился к Корзинникову и доложил о выполнении задания. Мое появление вызвало у него некоторое удивление: «Я не ждал вас сегодня. Думал, вернетесь не ранее завтрашнего дня». Так полк избавился от ставших для него обузой устаревших машин.

Почти год, как я командую эскадрильей, а в должности меня не утверждают. Корзинников никак не хотел этого делать, настолько был ядовитым, помня и мстя за случай, происшедший на аэродроме Колпачки осенью 1943 года. Много раз я обращался к нему с рапортом о переводе в истребительную авиацию, но каждый раз он ему хода не давал. О наших взаимоотношениях в полку знали все. За всю совместную службу не припомню, чтобы он поговорил со мной нормально или хоть раз бы улыбнулся.

Взгляд его всегда был недобрым, тон разговора резкий, язык официальный. При этом постоянное недовольство и упреки. Я по возможности старался меньше попадаться ему на глаза. В то время я еще не знал, что он устроил настоящую слежку за моими действиями. Обо мне он знал буквально все. Позднее мне об этом сказали летчики. Сделал это в присутствии всей эскадрильи Чачин, ныне покойный. Я в это время уже был на инспекторской работе в управлении дивизии и в эскадрилье находился с проверочной целью.

К тому времени Корзинников служил уже в другом военном округе. Это дало возможность откровенно поговорить с летчиками, причем по их же инициативе. Я не знал, писалась ли на меня характеристика или служебная аттестация в старом фронтовом полку Иваном Ивановичем Пстыго или в других полках, но видел свою аттестацию, написанную командиром 67-го гвардейского истребительного полка подполковником К. Безугловым. В ней он обстоятельно отметил все стороны моей летной и командирской работы. Корзинникову она явно не понравилась – уж больно хорошую оценку дал мне Безуглов. Чтобы навредить мне и тем самым осложнить вопрос с переводом в истребительную авиацию, он намекнул писарю Лурье изъять ее из личного дела и сжечь, что последний и сделал.

За это должностное преступление писарь получил отпуск с поездкой к родителям. Об этом мне стало известно от бывшего начальника отделения кадров и строевого капитана Глушенкова, которого случайно встретил в Воронеже, куда он был переведен по службе. Впоследствии и сам Лурье признался мне об этом, оправдываясь тем, что боялся командира полка. Много позже, когда свыше поступило указание ознакомить офицерский состав с их личными делами, я действительно не увидел в своем деле этого документа. «Каким же надо было быть мерзавцем, чтобы сделать это!» – с негодованием подумалось мне. Жаль, что я узнал об этом так поздно.

В первых числах апреля прибыл с курсов лейтенант Казаков, и сразу в полку пронесся слух: пришел новый командир 1-й эскадрильи. На второй или третий день вызывает меня Корзинников и говорит: «Познакомьтесь, это ваш новый командир эскадрильи, помогите ему быстрее освоиться». Несмотря на то что фактически я к этому был уже подготовлен, мне стало как-то не по себе. Как я и думал, Корзинников не представлял меня на утверждение в этой должности, продолжая мстить за Колпачки, несмотря на то что почти год эскадрилья работала не хуже, чем при Афанасьеве, и продолжала оставаться ведущей в полку. Он хорошо знал, что я несколько лет был командиром АЭ, знал он и о том, как я стал замкомэском. Видимо, от всего этого он получал удовольствие.

Никак не прореагировал он и на просьбу направить меня на курсы повышения квалификации. Я ему был нужен как хороший летчик. А продвигать меня по службе он не хотел. Казакова я почти не знал, но вполне понимал. Упрекать его мне было не в чем. На должность комэска он назначил себя не сам, а прибыл по просьбе командира полка. Постепенно я стал к нему присматриваться – ведь теперь этот человек будет мною командовать и руководить боевой подготовкой. На вид он был старше меня лет на пять, а может быть, и на все семь. На фронте не был. В прошлом школьный работник, следовательно, должен быть педантом.