— Это он… его не стало, — прошептала она. — Но разве же имела я право обманывать его и себя? Жохов сначала ни о чем не догадывался.

— Кто сейчас приходил? — спросил он девушку.

— Быков… я ему все сказала.

— Что вы сказали ему?

— Что я живу теперь иными надеждами…

Только сейчас до Жохова дошел смысл ее слов: — А кто давал вам право надеяться на что-либо? Я знаю, что только один Валерий Павлович обладал надеждами.

— Но я думала, что вы… всегда так любезны…

— Так я со всеми любезен, черт побери!

Клавдия Петровна растерянно бормотала:

— Разве не могла я видеть поводов к чувству…

— Никаких поводов не было! — закричал Жохов, сбрасывая с себя ворох газет и накидывая шинель на плечи. — На мои чувства вы не имели права рассчитывать… это глупо!

— Но я думала, что вы… все ваши слова…

— Дура безмозглая! — врубил ей в лицо Жохов. — Начиталась всякой ерунды, а теперь погубила человека…

Жохов выбежал под всплески метели. Быков был мертв.

Жохов забрал из руки револьвер, салютуя над мертвым раз за разом, пока в барабане не опустела обойма.

Мимо проходил гарнизонный солдат. Остановился:

— Никак пьяный, ваше благородие?

— Если бы пьяный… Помоги мне, братец, оттащить его до комендатуры. Берись за ноги, а я возьму спереди…

Две фигуры, солдата и офицера, шатаясь под тяжкою ношей, уходили прямо в метель, а издали было слышно, как грохочет бальная музыка в клубе, где местные дамы разыграют в лотерею куклу-матрешку, бутылку с шампанским и коробку с дешевой пудрой.

Жохов всю дорогу не переставал ругаться:

— Ну разве можно быть такой правомерной идиоткой? Вот уж где куриные мозги! Недаром я всегда презирал идеалисток… Ей казалось, что любовь — это занятие для ангелов, а ведь любовь — это чисто земное… будто картошка на огороде!

Комендант города велел положить мертвеца на лавку.

— Чего это он? — был задан вопрос.

Не знаю, — ответил Жохов. — Наверное, обиделся, что ордена ему не дали…

А в далеком Монте-Карло совсем не чувствовалось зимы; теплые ветры из Марокко оживили приунывшие пальмы, когда здесь появилась странная пара — мсье Крильон с молоденькой Анитой Жонкьер. Никто не задумывался над сочетанием их имен, хотя именно в нем затаился волнующий отблеск погасших маяков Сахалина. Впрочем, публике, заполнившей вечерние залы казино, был глубоко безразличен «сахалинский вопрос»…

В том, как держался господин Крильон, угадывалась уверенность породистого аристократа, а прядь седых волос заметно выделялась в его аккуратной прическе, подчеркивая благородство мужского облика. Его спутница была в стиле модерн («инфернальная» женщина, как тогда говорили), ее белую шамизетку украшал золотистый бисер, а поверх платья она небрежно накинула дорогое манто.

Эта пара сначала постояла у рулетки, внимательно проследив за тем, как проигрался магараджа из Индии, как расплатился за проигрыш молодой шейх из пустынь Аравии. Крильон наклонился к Аните и тихонько пропел для нее:

Не играл бы ты, дружок, Не остался б без порток…

Мадемуазель Жонкьер с легким треском сложила веер и, словно играючи, коснулась им щеки своего спутника:

Так и быть! Ставь, если тебе все еще мало…

Крильон шагнул к столу рулетки, произнеся громко:

— Ваnко!

Крупье внимательно оглядел игрока.

— Рад видеть вас невредимым, — сказал он. — Но в прошлый раз вы были гораздо моложе.

— Не спорю.

— Тогда вы приехали из Женевы, а теперь откуда?

— Прямо из Гонконга.

— Снова изволите играть на все?

— Да. Ставлю, как всегда, на тридцать шесть…

«Инфернальная» Анита Жонкьер, стоя в стороне, с напряженным вниманием следила за шариком, который долго не мог успокоиться в заколдованном круге рулетки, пока не ударился в номер тридцать шесть. В публике и среди игроков возникло беспокойство:

— Чудеса… Откуда такое везение?

— Банк сорван! — провозгласил крупье. И тут все услышали злорадный, почти ликующий смех. Это смеялась Анита, юная и красивая женщина, которая под модной прической типа «Клео» старательно укрывала свои безобразно оттопыренные уши. Крупье взмахнул широким траурным покрывалом, закрывая рулетку, словно наложил вечный траур на гроб с усопшим покойником.

— Иди за мной, — велела Крильону красавица, и, склонив голову, он покорно последовал за нею, как верный паж за своей гордой и неприступной королевой.

Вдруг она обернулась к нему. На языке, для всех не понятном (на русском языке!), она четко сказала:

— Больше ты никогда не будешь играть. И вообще отныне ты должен меня слушаться… лишь одну меня! Только меня… Надеюсь, что повторять не придется.

— Да, моя любовь, — ответил Крильон женщине, которую сам же и купил по дешевке на крыльце сахалинского трактира…

Они покинули казино и навсегда растворились в этом неугомонном, сверкающем мире — в мире нищеты и богатства, в мире скромности и подлости, часто меняя свои имена и меняя страны, названия отелей и курортов… Мы потеряли их!

Мне никогда не встречался на полках букинистов роман Жохова о сахалинской каторге, и я не знаю, какой же гениальный конец для него он придумал. Время слишком безжалостно к людям, одинаково равнодушное к плохим и хорошим, к талантливым и бездарным. С тех пор прошло много-много лет, никто из моих героев не уцелел, и остался теперь один только я, чтобы сказать то, чего не успели сказать другие.

Время было тяжкое — лето 1942 года…

Советский консул в Сиднее просмотрел австралийские газеты. Вести были неутешительны: от Воронежа и Барвенково наши войска отжимались к Волге «панцирными» дивизиями гитлеровских генералов — Паулюса и Клейста… «Да, тяжело!» Впрочем, и на Тихом океане положение американцев ничуть не лучше, чем на Восточном фронте. Японская военщина, совершенствуя тактику «прыжков лягушки», быстрыми десантными бросками перемещалась с острова на остров, с атолла на атолл, и теперь возникла прямая угроза беззащитной Австралии.

Над Сиднеем пролился оглушительный ливень. Секретарь доложил консулу, что его желает видеть королева Семнадцати Атоллов, владеющая русским языком.

— Я не знаю такого королевства, а принимать у себя всяких авантюристок у меня нет ни времени, ни желания.

Секретарь сказал, что королева произвела на него впечатление вполне порядочной женщины; она желает передать в советский Фонд обороны сбережения, оставшиеся после ее мужа — короля и владельца Семнадцати Атоллов.