На деле многие современные христиане, похоже, не верят в первородный грех. Многие и многие из них прониклись идеями нью-эйдж и развили в себе толерантность к самым разнообразным формам поведения (особенно в сексуальной сфере), которых ни за что бы не потерпели их суровые христианские предки.

Так или иначе, само слово «зло» исподволь подразумевает некую внешнюю, объективную силу. Вы его овеществляете, превращаете в некий объект, наделенный именем, тогда как на самом деле это не объект, а просто качество, присущее тем или иным поступкам или, в отдельных случаях, людям, и, по-видимому, подразумевающее известную преднамеренность. Разрушение Всемирного торгового центра было злодеянием, но если бы столько же людей погибло при землетрясении, мы бы не назвали это злодейством.

Кроме того, мы можем мимоходом или умозрительно рассуждать о «зле», которым проникнута современная жизнь, — например, заявлять, что мобильные телефоны — это «зло», и так далее. Но в действительности мы имеем в виду не зло, а недостаток или досадную помеху. Это просто фигура речи — так сказать, художественное преувеличение.

Дневная сессия

Я стою сейчас перед вами потому, что написал трилогию «Темные начала» и организаторы решили, что я могу изложить вам позицию, с которой написаны эти книги, и высказаться в ее защиту или убедить вас в ее достоинствах.

Но все не так просто. Когда кто-то читает книгу, в процессе участвуют не только читатель и писатель: есть и другие люди, реальные или воображаемые.

Во-первых, есть актуальный читатель — человек, который купил книгу или взял ее в библиотеке, принес домой, сел, открыл эту книгу и принялся водить глазами по строчкам.

Во-вторых, есть фигура, которую в теории литературы называют имплицитным, предполагаемым читателем, — человек, которому предположительно адресован текст. К реальному читателю текст обращаться не может, потому что никто не знает заранее, кто окажется этим реальным читателем. Но возьмем очевидные примеры: имплицитный читатель журнала комиксов «Беано» — маленький ребенок, а имплицитный читатель сложного философского трактата — какой-нибудь высокообразованный человек, питающий профессиональный интерес к теме этого сочинения. Теоретически, философу-академику тоже никто не мешает читать «Беано», но «Беано» на это не рассчитан.

В-третьих, есть автор — актуальный автор, человек, который сочинил и записал текст.

В-четвертых, есть так называемый имплицитный автор, самая неуловимая из всех этих теневых фигур. Отличие реального читателя от имплицитного понять нетрудно, но с имплицитным автором дело обстоит куда сложнее, хотя и он выполняет совершенно реальную функцию. Возможно, будет проще, если мы назовем его подразумеваемым автором. Это персонаж, который, по мнению читателя, стоит за книгой, — сочетание всех мнений и установок, опыта, литературного мастерства и так далее, участвовавших в создании текста.

В пятых, есть рассказчик, или нарратор. Это голос, рассказывающий историю. Когда-то я преподавал английский будущим педагогам, и один из принципов, который многим моим студентам было не так-то просто понять, заключался в том, что голос, излагающий события от третьего лица, допустим, в романе «Ярмарка тщеславия», — это голос не самого Теккерея, а рассказчика, и рассказчик этот — такой же вымышленный персонаж, как Бекки Шарп или Родон Кроули.

Итак, рассказчик «Темных начал» — это голос, который вы слышите или видите на странице; за ним стоит имплицитный автор — воображаемый «я», присутствие которого подразумевает читатель и который, по всей видимости, управляет рассказчиком и несет ответственность за общие установки и выводы из произведения в целом; и, наконец, за всем этим стою реальный я, который закончил писать эту трилогию давным-давно и сейчас занимается чем-то совершенно другим.

Что касается имплицитного читателя — того читателя, на которого, по-видимому, рассчитан текст (этот конкретный текст), — то это, я полагаю, умный человек любого пола и возраста, который интересуется многими вещами и способен сочувствовать, но, пожалуй, недолюбливает длинные объяснения и рассуждения, не связанные с сюжетом напрямую. И, наконец, об актуальном читателе вообще ничего определенного сказать нельзя. Кто он? Может быть, вы, может, ваш сын или дочь, а может — ваша мать или отец. Так или иначе, это человек, о жизни и прошлом, о личности, убеждениях и мнениях которого реальный автор, имплицитный автор и рассказчик не знают ровным счетом ничего.

Более того, сам по себе акт чтения не так уж прост. Это не просто процесс, в ходе которого идея, образ или история, основанная на определенной последовательности событий, передается от одного сознания к другому в неизменном виде. Передачей сообщений из одного места в другое в неизменном виде занимаются Почтальон Пэт или служба экспресс-доставки, но человеческий разум так не работает. Только задумайтесь на минуту о том, какими разными способами мы читаем: бегло пролистываем газету; погружаемся с головой в увлекательный роман; придирчиво изучаем научную статью, то и дело прерываясь, чтобы сделать выписку, заглянуть в справочник или сравнить этот текст с другими исследовательскими работами.

И еще подумайте о том, от чего зависит легкость восприятия текста, и о том, какое воздействие на читателя могут оказывать те или иные нюансы. Вот один маленький пример: несколько лет назад газета «Гардиан» изменила свою политику в отношении использования прописных букв. Теперь такие слова и выражения, как «Премьер-Министр» и «Министерство Внутренних Дел», и даже названия организаций, наподобие «Королевское Общество по Предотвращению Жестокого Обращения с Животными», печатаются целиком строчными буквами, и это страшно раздражает, потому что прописные буквы — это один из тех сигналов, которые указывают нам, что название можно прочесть бегло, не заостряя на нем внимания[92]. По существу, эта новая политика вынуждает вас читать газету неудобным вам способом. Схожим образом роман, напечатанный слишком мелким шрифтом и с маленькими межстрочными интервалами, воспринимается тяжелее, чем обычно. Все подобные мелочи важны: они непосредственно влияют на наше восприятие.

Кроме того, есть немало вещей, которые мы, читатели, сами привносим в текст: наши ожидания, наши интеллектуальные ограничения или, напротив, таланты, накопленный опыт знакомства с другими текстами и предположения, которые мы строим по поводу этого конкретного текста по ходу чтения. Все это необходимо: не привнося ничего от себя, мы попросту не смогли бы понять, о чем говорится в той или иной книге. И все это неизбежно: мы не можем читать книгу, так сказать, с чистого листа, делая вид, будто ничего не знаем, ничего не ждем и пришли к этому тексту в совершенно девственном состоянии ума. Чтобы вынести что-то из текста, мы сначала должны что-то привнести в него. Это и есть великая демократия чтения и писательского труда: читатель на равных с автором участвует в формировании смысла книги.