– Так каким он был учителем?

– У меня сохранились о нем очень даже неплохие воспоминания. Видно, учителем он и правда был хорошим. А потом на смену ему приехала ужасная сеньора, ну, эта, нет, не помню, как ее звали. Но я к тому времени уже был в семинарии, и ей не удалось внушить мне ненависть к учебе.

– А вы что, в семинарии учились. В Сеу?

– Да. Это отец меня туда отправил, он был анархистом.

Тина ощутила свою солидарность с этим голубоглазым каменотесом и чуть не сказала ему а я вот совсем не анархистка, но мой сын, не спросив у меня разрешения, превратил меня в мать монаха.

– И много времени вы провели в Сеу?

– Я влюбился.

Тут Тина вспомнила о Мирейе из Лериды, у которой не хватило душевных сил, чтобы выиграть партию у Бога, и она позволила вырвать Арнау из своих объятий. Поэтому она не заметила замешательства, промелькнувшего в синем взоре резчика мрамора.

– Еще кофе?

– Нет, спасибо. – Бессонница, бесконечное ворочание в постели, Жорди, почему ты такое со мной сотворил, кто она, скажи наконец.

– Послушайте, сеньора… – У Серральяка было такое выражение лица, словно он собирался раз и навсегда поставить все точки над «и».

– Меня зовут Тина, и можешь обращаться ко мне на «ты». Если хочешь.

– Тина. Я не верю в то, что ты говоришь; Ориол Фонтельес был мерзким фашистом, об этом в деревне все всегда знали. Они с Таргой были закадычными дружками. С Таргой, которого до сих пор помнят как палача Торены, так что можешь себе представить. И это маки убили его во время карательной операции. Конец истории. Могильная плита. И тэ дэ, и тэ пэ. Почему бы тебе не показать мне фотографии?

– Какие?

– Те, что ты сделала на кладбище. – Неопределенным жестом руки Серральяк обвел свою мастерскую. – Может, они мне послужат для рекламы, если хорошо получились.

– У меня все фотографии хорошо получаются. А что тебе известно о смерти Фонтельеса?

Серральяк бросил взгляд на пачку сигарет, но сдержался и не стал закуривать. Сложил руки на груди.

– Говорят, сеньора из дома Грават была одной из немногих, кто все видел своими глазами. Сходи к ней. Хотя вполне возможно, она тебя даже не примет, потому что она дама надменная и вся деревня для нее воняет навозом. Хочешь, открою тебе тайну?

Глаза у него блестели; судя по всему, он был азартным человеком. Он снял кепку, и Тина впервые увидела его волосы, белые и густые; наверняка в молодости они у него были золотистыми, как пшеница.

– Это ведь она лично всегда заботилась о могиле учителя. Раз в месяц она приходила в семейный склеп, чтобы обновить цветы и все такое. А потом всегда шла к могиле Ориола Фонтельеса. Самая богатая дама в мире, и при этом раз в месяц, даже если находилась на другом краю света, обязательно приезжала сменить учителю цветы, лично, своими собственными руками.

– А теперь не приходит?

– С тех пор, как ослепла, нет. Но вместо нее это делает служанка.

– Ты с ней общался?

– Сеньора Элизенда Вилабру никогда не якшается с деревенским людом. Здесь, в Пальярсе, во многих деревнях есть хотя бы один богатый дом, жители которого никогда не общаются с местными, и в Торене это выпало на долю дома Грават. А мне на долю выпало проживать как раз напротив этого дома.

Тина молчала, поскольку хотела, чтобы мраморщик разговорился и пролил свет на жизненные истории, которые постепенно становились ей все ближе, словно превращаясь в ее собственную кожу. Однако возникший из недр мастерской рабочий, по-видимому, решил помешать ей, войдя в конторку с камнетесным молотком в руке и спрашивая у Серральяка, действительно ли все надгробия предназначаются для мэрии Эстерри. На самом деле ему хотелось поближе разглядеть женщину, которая издалека показалась ему очень привлекательной.

– Да, все. Амелия хотела взглянуть на них перед погрузкой.

Рабочий с любопытством разглядывал гостью. Нет. Вблизи она не так хороша. Полновата. Он поднес руку к кепке жестом, напомнившим Тине прораба-моряка из торенской школы, и вернулся к надгробиям, которые, как он только что точно узнал, предназначались для мэрии Эстерри.

– На чем мы остановились? – Жауме Серральяк постучал пальцами по столу, стараясь припомнить.

– На сеньоре Элизенде.

– Ах да. Говорят, она с юных лет была подругой Франко. А сейчас дружит с королем, хотя теперь она совсем слепая и из дома не выходит. Говорят, что ее владения… Нет, как лучше сказать? В общем, ты можешь пройти от Виельи до Пучсерда или даже до Лериды, не выходя за пределы ее угодий. С ума можно сойти, правда?

– Да, я от многих людей это слышала.

Серральяк осушил второй стаканчик кофе и выкинул его в мусорное ведро.

– Не знаю уж, что там пишет учитель в этом письме, но я в это не верю, вот так-то.

Тина вздохнула, открыла папку и вынула оттуда несколько печатных страниц. Положила их на стол.

– Смотри, это фрагменты писем Фонтельеса его дочери. Кстати, ты не знаешь, сын Буресов все еще проживает здесь?

– Пако? Мне кажется, он уехал в Боснию или куда-то в этом роде. Он работает на НПО.

– Побольше бы таких, как он.

– Да, не помешало бы. Не то что эти выродки из дома Савина, просто фашисты какие-то. – Указывая на листы: – Хочешь, чтобы я их прочел?

– Если ты не прочь поменять привычные представления о вещах, да, сделай одолжение.

– Что это тебя так проняло? Ты же, насколько я помню, просто занималась подготовкой фотоальбома, разве нет?

Тина открыла рот, на минутку заглянула в свою душу, сдержала робкую улыбку и, не глядя на Серральяка, сказала, что пока она этого не знает наверняка, но дело в том, что меня возмущает любая ложь и люди, которые используют эту ложь в своих интересах. Я бы хотела, чтобы ты помог мне отыскать дочь Фонтельеса. Ах да, я только знаю, что его зовут Жоан.

– Кого?

– Дочь учителя. Ты знаешь какого-нибудь Жоана?

– Но ты же говоришь, что у него дочь.

– Ладно, прочти это и подумай, скольких Жоанов ты знаешь.

50

В течение двух или трех дней два типа в темных плащах, с кислым выражением лица и тонкой сигаркой во рту бродили по деревне, наблюдая за всем, что там происходит, и особенно часто прохаживаясь мимо домов Вентура, Миссерет Фелисо и особенно Марии дель Нази, словно им было достоверно известно, что Жозеп Маури в любой момент может прийти сюда, чтобы повидать семейство и заодно дать себя убить. Между тем пришло известие о назначении дона Педро Казаса Трибо (Пере из дома Мажалс) на пост алькальда Торены вместо Валенти Тарги (палача Торены), чья трагическая смерть преисполнила наши сердца неизбывной печалью. В высшей степени прочувствованная похоронная церемония проходила в приходской церкви, которая, разумеется, была заполнена до отказа, правда сплошь незнакомыми людьми (ну, кроме сеньоры Вилабру, вездесущей Басконес и семейства Бурес, в общем, всей местной шайки-лейки), поскольку остальные жители деревни предпочли остаться дома, занимаясь своими делами и надеясь, что ненавистного палача быстренько похоронят раз и навсегда и незнакомцы, кричавшие Валенти Тарга всегда с нами, да здравствует Испанская фаланга, да здравствует национал-синдикалистская революция, да здравствует Франко и вставайиспания, немедленно уберутся из Торены, чтобы можно было спокойно вздохнуть. Погребение на кладбище тоже было очень прочувствованным, потому что прославленный Клаудио Асин, любимый идеолог покойного Тарги, источник его знаний, его путеводная звезда, его понимание мира, жизни, Отечества, – так вот, Клаудио Асин, который всегда с нами, очень удачно сказал, что, поскольку товарищ Тарга – сын холода, логично, что он упокоится на кладбище, продуваемом северными ветрами, но при этом столь же прекрасном и ухоженном, как библейский цветущий сад, да здравствует Франко, вставайиспания. Из средств муниципальных фондов Пере Серральяку был сделан заказ на надгробие для героя, который был погребен в двух метрах от своего неразлучного друга фалангиста Фонтельеса, еще одного нашего героя, и всего в метре от своей жертвы Жоана Эспландиу, Вентуреты, который не только нагадил в штаны, когда его убивали, но и, по всей видимости, так и лежит с пулей, инкрустированной, словно драгоценный камень, в его глаз.