И труп мой фельдшер уж купил;

Тебе червонец посылаю,

Что он за труп мне заплатил.

Признаться, скучно быть зарытым,

Далеко от родной земли!..

Умри я дома — над убитым

Друзья поплакать бы могли.

Крест деревянный на погосте

Тогда стоял бы надо мной.

А может быть, и ты бы в гости

Пришёл ко мне, друг милый мой!

Собаку — верного Фингала —

Тебе на память я дарю.

Ласкай её, и чтоб не знала

Она никак про смерть мою!

Когда я с матушкой прощался,

Старушка страх была больна;

Когда ж узнает — сын скончался,

Умрёт наверно и она!..

Прощай, не плачь, я умираю,

Тебя мне больше не видать!

В полку, куда я поступаю,

Нельзя уж отпуска достать...

Уж за священником послали,

Меня готовят в дальний путь. —

И вот, маршрут мне прописали...

Прощай и друга не забудь!358

Постепенно обживался и противник. Французский офицер рассказывал в письме домой, как приспособился к «страшному» русскому холоду: замёрзший суп, рагу и кофе разогревал над свечкой. Весной английский корреспондент «Таймс» негодовал:

«Где были эти казармы, когда землю покрывал снег, где была тёплая одежда, когда ледяной дождь и пронзительный ветер пробирали наших солдат до костей? Где были свежие мясо и овощи, когда цинга и цинготная дизентерия свирепствовали в палатках под Севастополем?

После голода, скудной, малопитательной пищи и сравнительной наготы наш лагерь словно погрузился в море изобилия, на волнах которого качались овцы и овчина, деревянные казармы, меха, тёплые одеяла, вязаные шарфы, сорочки из фланели, патриотические брошюры, жестянки с супом, мясом и дичью, бутыли спиртного»359.

С приходом весны оживились и французы. Рядом с Камышовой бухтой устроили большой лагерь, похожий на город в ярмарочный день: «Здесь можно найти всё, что угодно, и я даже видел модные магазины, торгующие парижскою парфюмерией, чепцами и шляпками для госпож маркитанток», — писал домой французский офицер. И конечно, француз не мог не сравнить лагерь соотечественников с английским — не в пользу последнего: «Посетил также Балаклаву. Какая разница против Камыша! Несколько лачуг, выстроенных около порта, изобильно снабжены разными вещами, но всё это перемешано, без всякой системы... и я не удивляюсь, что англичане предпочитают запасаться всем в Камыше... Англия, живо уязвлённая в своём самолюбии, приносит все жертвы, чтобы возродить свою армию и довести её до уровня нашей...»360

Пасху в 1855 году и православные, и католики праздновали 27 марта; к Горчакову прислали парламентёров с просьбой о перемирии. Однако князь отказал, сославшись на то, что веры союзникам нет, потому как год назад они начали обстрел Одессы на Страстной. Теперь всю Пасхальную неделю палили не переставая, — в праздничные дни французы и англичане вместо себя сажали в траншеи турок.

Исповедующихся и причащавшихся Великим постом было много, исповеди, отмечали священники, отличались особой «искренностью и сокрушением сердечным». В Петропавловском соборе служил протоиерей отец Арсений, в Михайловской, гарнизонной церкви — флотские иеромонахи. В Херсонесе стояли французы; по свидетельству священника А. Г. Лебединцева, тамошнюю временную церковь Святого Владимира они ограбили до доски»361.

Вторая бомбардировка

Весной неприятель начал готовиться к штурму. В марте прибыло пополнение из Франции, в апреле — с Сардинии. На пароходах доставили тяжёлые осадные орудия, теперь их насчитывалось более четырёхсот. У защитников города было 998 пушек, но на каждую приходилось по 150 зарядов, тогда как у противника — по 500-600. Порох и снаряды приходилось экономить, и Нахимов распорядился сократить темп стрельбы; теперь ни о какой артиллерийской дуэли речь уже не шла.

Двадцать восьмого марта, на Светлой седмице, началась вторая бомбардировка города, продолжавшаяся десять дней. Особенно сильным огонь был 30 марта — по городу было сделано около тридцати тысяч выстрелов, по большей части разрывными снарядами. Особенно старательно обстреливали 4-й бастион, эту головную боль генерала Канробера, Селенгинский и Волынский редуты, Камчатский люнет. Английская пресса писала, что снарядами, выпущенными по Севастополю, можно уже выложить всю территорию города.

Неприятель назвал мартовский обстрел «Страшным судом в большом виде»; он рассчитывал «сбрить» город, заставить, наконец, замолчать севастопольские пушки, после чего идти на штурм. «У нас в изобилии всё, что нужно для осады: пушки, повозки, платформы, порох, ядра, снаряды, габионы, фашины[57] и штурмовые лестницы, — писал английский корреспондент из Севастополя. — Артиллерия действовала превосходно, несмотря на большое число молодой прислуги... Армия насчитывала около 20 000 штыков благодаря новым призывам и тому, что многие вернулись из госпиталей»362.

Но штурм так и не состоялся. Бомбардировка не принесла неприятелю ни стратегического, ни даже тактического успеха — на месте подбитых пушек появлялись новые, укрепления за ночь чинились, и с утра всё нужно было начинать заново. Впоследствии в своё оправдание французы и англичане говорили, что штурму помешала погода, — в те дни лил дождь. Офицеры в Севастополе только усмехались: конечно, дождь помешал, а в 1812 году — мороз.

«В нашем войске дух очень хороший, — писал 2 апреля племянник и адъютант Нахимова П. В. Воеводский, — но без пороху вести войну плохо... Дело наше, вообще говоря, откровенно плохо. За 6 дней выбыло более тысячи человек одних матрос[ов]. По недостатку пороха палим мало — дозволено только по 20 выстр[елов] на орудие, а неприятель делает не менее 150, и оттого нам приходится жутко. Засыпают амбразуры, подбивают орудия, а когда по ночам начинают делать исправления, то бесчисленное множество бомб губит много людей»363.

Чем реже стреляли орудия защитников, тем больше их выбывало из строя. Всего за эти десять дней были убиты десять офицеров и 343 нижних чина, ранены соответственно 26 и 1367, 851 человек контужен364. Морской госпиталь из-за обстрелов был переведён в казематы Михайловской батареи, а главный перевязочный пункт — в провиантские магазины на Корабельной стороне. В Артиллерийской и Корабельной слободах целых домов уже не осталось, лишь обгорелые печные трубы торчали среди развалин. Гражданское население спешно покидало город; был отдан приказ: женщин, переправлявшихся на Северную сторону, обратно не перевозить.

Нахимов распорядился срочно устроить временные госпитали в палатках из парусины, если не хватит — сооружать деревянные. Госпитали были переполнены, вывезти раненых из Севастополя в Николаев