Мальчик с трудом сглотнул.

– Не надо удивляться, Мериптах, и не надо ужасаться. Это, конечно, не погребальная зала, это всего лишь собрание образцов, но вместе с тем они составлены так, как полагается в настоящей гробнице фараона.

Мериптах затравленно кивнул.

– Но ты еще продолжаешь спрашивать себя, что же тут не так. А все так! Просто этим образцам полторы тысячи лет. Да, иной раз предъявленные виде́ния древней родины удивительнее, чем рассказы о дальних, совершенно невообразимых странах своего времени, и сильнее тревожат душу. Такого Египта, который ты видишь, сейчас нет. Храмы заброшены и заросли ивняком, могилы разграблены и засыпаны песком. Но все это произошло не в правление Авариса, как ты, наверное, не раз слышал. Мы уже явились в страну распада и запустения. Пирамиды Хуфу и Хафра возвышались в основании дельты, но нигде в округе, ни в Нижнем ни в Верхнем царстве, нельзя было сыскать даже отдаленных потомков тех мастеров, что были способны на такие усилия и достижения.

Проходя анфиладою частично крытых дворов, Апоп и мальчик видели десятки склоненных потных спин и слышали стук десятков молотков. Кто-то в серебряном набедреннике кланялся им, кто-то взвывал под тяжестью съехавшей на ногу плиты, умаявшиеся отдыхали в ближайшей тени. Присыпанные белой пылью, приваленные спиной к стене, они лежали неподвижнее переломившихся статуй. Единственное, чем эта картина отличалась (кроме масштаба) от картины работы в обычных храмовых или княжеских мастерских – отсутствием любого надсмотра. Нигде не маячила фигура коршуна-писца, не мелькала безжалостная палка.

– И кормят их каждый день, а это лишь подмастерья, – сказал Апоп, что-то прочтя во взгляде мальчика.

Мериптах ничего не ответил, лишь продолжил вертеть обалделой головой. Разнообразие и количество увиденного окутывали сознание, как белая пыль эту часть города.

– Я забыл спросить: тебе приходилось когда-нибудь наблюдать, как работают резчики по камню? Птахотеп, я думаю, держал же хотя бы мастерскую для изготовления погребальных стел.

– Мне приходилось делать травяные кисточки, которыми расписывают рельеф. Вместе с друзьями.

Они вошли в очередной двор. Он был особенно велик, и повсюду были что-то делающие люди.

– Это сердце моего Египта. Ты уже видел и, надеюсь, понял смысл того, что я тебе показывал. Как над примитивной, окаменевшей древностью Ура и Лагаша возносится живая, цветущая ветвь Ашшура. И ты увидел другое тоже: мощь старых египетских династий, создавших непревзойденное в духе и камне, и измельчание, суету последующих правителей. Я отобрал только самые большие примеры. Есть десятки других царств и тысячи других примеров. Много общих мест, много различий. Но эти разговоры могут быть бесконечны. Я хочу сейчас видеть только эти речные царства. Воды Нила и Евфрата с хищным другом его Тигром текут навстречу друг другу. Но не только воды их, но и времена. Ашшур растет, Египет рушится. Можно сказать какую-нибудь глупость, вроде – проходит время одного царства, приходит время другого. Так было всегда, и так будет вовеки. Кто-то стаскивает камни, чтобы воздвигнуть, а кто-то разваливает постройку. Такой вывод просто поражение и позор ума. Здесь, – царь обвел большими руками двор, – я решил вырастить опровержение такому мыслителю.

Они прошли вглубь. Мериптах не видел пока ничего особенного вокруг себя. Опять высекают борозды в камне каменотесы, бегают мальчишки с кувшинами. Колышутся опахала над кем-то важным.

– Я велел собрать со всей страны сообразительных детей, выучить их традиционным старым навыкам и возродить через это саму древнюю манеру мыслить. Вернуть Египту Египет.

И тем единственным путем, который можно признать достоверным. Посмотри, так работали мастера первых династий. Тогда применялись две главные техники: барельеф и врезанный рельеф с углубленным контуром. Разница простая: в первом случае все, что вокруг фигуры, стесывалось – вот эти «Погонщики ослов»; а во втором этот фон оставался нетронутым – прямо рядом стоит «Перегон скота через реку». Но в обоих случаях мастера первых династий полностью оставляли свои фигуры в плоскости, они почти не выступали вовне.

Мериптах уже перестал слушать и воспринимать. Он просто стоял рядом с говорящим царем, шел вслед за говорящим царем, поворачивал голову к говорящему царю, когда тот опускал ему тяжелую руку на плечо, и старался изобразить на лице внимание.

Войдя в один из дворов, Мериптах вдруг очнулся. Он внезапно почувствовал себя великаном. Человеком-колоссом, воздвигнутым посреди низкорослого города.

– Осторожно, Мериптах, не раздави чего-нибудь.

Это было нелишнее предупреждение. Весь выровненный тщательно двор был заставлен крохотными, хрупкими зданиями, храмами, дворцами, изваяниями. Несмотря на свои скарабейные размеры, они восхищали глаз неожиданной стройностью форм, смелым охватом пространств, гармоничными сочетаниями друг с другом.

Создатели всего этого микроскопического чуда стояли в сторонке, опустив руки вдоль грязных передников и тихо отчихиваясь от забившейся в ноздри пыли. Одного царь подозвал. Тот, перебирая, как цапля, длинными коричневыми ногами, опустился с храмовой площади на дворцовый двор.

– Этого я еще не видел, что это?

Молодой взволнованный человек, шмыгая носом и настороженно улыбаясь, объяснил, что он построил здание храма… Эти колоннады выведены таким образом… Главный неф будет больше, чем принято, а пилоны…

– Чей это храм? – мягко спросил царь.

Глаза архитектора забегали.

– Сета, Сета…

Апоп повернулся к Мериптаху:

– Как же, Сета… Но это пусть. Какой размах и какая естественность линий. Если это воплотить в большом камне, то может возникнуть эпоха, достойная сравниться с древностью.

73

– Для чего тебе этот засов? – поинтересовался Хека у Воталу.

Хирургу этот вопрос был неприятен, и он попытался перевести разговор на другую тему. Спросил, с какой целью посетила его вчера черноволосая Бесора.

Мастеру запахов в свою очередь чем-то неугодна была тема этого визита, и он гнул свое:

– Ты что же это, боишься меня? Боишься, что я проникну к тебе ночью?

Воталу недовольно помотал большой головой.

– На двери, что ведет в лес, тоже засов. – Сетмос хекнул.

Сам ли великий исследователь женского тела додумался до этого, или его предшественник решил, что неплохо бы иметь какую-нибудь защиту от того женского леса, который вроде бы мирно греется в лучах жаркого солнца, но меняется по ночам, и вообще таит в себе тайн, надо думать, немало, и не всегда приятных.

Воталу был человек науки, искатель истины, а такой не способен к лукавой уклончивости. Да, сказал он неохотно, женский лес и ему представляется несвободным от мятежных невидимых завихрений и настроений, непонятных мужскому уму. В определенные периоды года стволы и ветви сотрясает передающееся, заразное волнение, слышатся жутковатые хоры в разных частях леса, так стаи шакалов приветствуют полную луну. Это лишний раз доказывает опасную близость женской природы природе животной. Его, Воталу, героическая кровавая работа одной из целей имеет как раз извлечение из женской сути самой заковыристой колючки. И он уже почти достиг цели. Женщины, выжившие после его операций, никогда не присоединяются к сезонным бдениям в лесных дебрях. Они становятся чисты и мягки, словно расстались с демоном. И никакой другой лекарь, не говоря уж про заклинателей и магов, не способен ни на что подобное. А если и способен, то его успех временный, на день, на два. Победа же ножа над женским мраком полная и окончательная. Но дело в том, что, несмотря на все его искусство, старательность и немалые хирургические успехи, в женском лесу он пользуется самой неприятной славой.