Когда возня, хруст и рычание прекратились, Бондаренко нагнулся и заглянул в будку. Все по плану. Свернувшись калачиком, Скот мерно посапывал. Ровно через три часа, за час до открытия выставки, он проснется. Проснется и будет ждать. Будет ждать, когда Адам Зон пройдет мимо будки.

Почетные гости входили в музей по ковровой дорожке. Уже прошли политики, звезды кино и голубого экрана. Настал черед участников выставки и куратора. За ними пойдут журналисты, а уж потом счастливые обладатели пригласительных из числа обывателей.

Скот проснулся около часа назад. Нюх его обострился. Этого нельзя было сказать о зрении. Он снова надел очки и сейчас поблескивал ими из темной будки. Мимо шли люди. Для порядка Скот иногда тявкал. Кто-то шарахался, кто-то хихикал, иные бросали конфету или жвачку, но никто, ни один не подошел и не погладил.

Пуаро стоял за ограждением, ожидая, когда начнут пропускать по пригласительным. Его взгляд скользил по зеленому двору Пушкинского музея. Внезапно нечто необычное заставило его напрячь зрение. Под деревьями на газоне стоял высокий человек с рюкзачком. Охрана как будто не замечала его. Между тем, он выглядел странно: темный длиннополый пиджак, подозрительно смахивающий на лапсердак, надменно скрещенные на груди руки. Человек неотрывно смотрел на собачью будку.

Скот ощутил приближающийся запах Адама Зона. Старые обиды отступили и почти сразу исчезли. Все существо заполнил голод. Острый, поглощающий любые другие чувства голод.

Скот выпрыгнул из будки, разбрызгивая слюну и изрыгая нечеловеческие ругательства. На четырех конечностях он мчался по направлению к Адаму.

Через минуту все было кончено. Растерзанный Адам валялся на ступенях.

Бондаренко шел прочь.

Звучали сирены.

Над Папуа – Новой Гвинеей поднималась буря.

Пуаро стоял потрясенный. Многое довелось ему повидать на своем веку, но такое он видел впервые.

Наступала окончательная реальность.

Пока народ безграмотен, из всех искусств важнейшими для нас являются кино и цирк.

В. И. Ленин

На кладбище свистел ветер. Холодало. Конечно, до сорокаградусных московских морозов здесь, в Берлине, далеко, однако все равно – зябко. Юлик шел неторопливым прогулочным шагом по центральной аллее. Стемнело. Навстречу никто не попадался, лишь из узкой, заросшей деревцами боковой просеки вынырнул нищий. Нищий тревожно, как будто даже стыдливо, озирался по сторонам. Юлик сначала хотел дать ему монету, но потом передумал, сунул руки поглубже в карманы отороченного мехом пальто и прибавил шагу.

Погода явно портилась. Ветер трепал голые сучья высоких черных деревьев. Нетронутая снегом земля шелестела опавшей листвой. Периодически сверяясь с экскурсионным путеводителем по кладбищенским достопримечательностям, Юлик подошел к могиле Макса. Он хотел приехать раньше, но не сложилось. Опять дела… А ведь надо было. Юлик не успел согласовать текст книги со своим героем при жизни, не смог приехать на похороны, и только теперь, на сороковой день, подошел к огражденной железными прутьями могиле. «Интересно, одобрил бы покойный то, что получилось? – подумал Юлик. – Не слишком ли принципиально, порой жестко я обошелся с материалами, которые предоставлял мне старик? Решился бы я публиковать подобное, будь он жив?»

В этот момент вверху полыхнуло. Сухой, невероятно сильный удар грома потряс зимнее небо. Ветер, казалось, затих, однако прелая листва на могиле зашевелилась. Сначала незаметно, будто поддуваемая снизу, потом все сильнее, словно захваченная невесть откуда пришедшим смерчем. Юлик попятился. Метавшиеся листья полетели в лицо писателю. Он рефлекторно закрылся руками и (Юлик мог бы поклясться в этом) услышал хохот. Отшатнувшись и сделав шаг назад, сквозь раскаты грома разобрал слова: «Что же ты наделал, халтурщик?! А ну, переделывай!». Отмахиваясь от листьев и бормоча оправдания, Юлик задрожал от страха.

Вдруг шум стих. В наступившей тишине раздался душераздирающий трескучий звук. «Это не гром», – успел подумать Юлик, и острый сернистый запах тут же жаркой волной обдал его с головы до ног. Отерев лицо, Юлик сделал очень осторожный шаг в сторону от могилы, потом повернулся и, не оборачиваясь, бросился прочь, подальше с кладбища, подальше от Берлина.

После пережитого о публикации не могло быть и речи. Вернувшись в Москву, Юлик сразу поехал в издательство и попросил вернуть рукопись.

– Мне необходимо ее переработать, – сказал он удивленному издателю, человеку, много повидавшему на своем веку.

Дома Юлик разложил бумаги на письменном столе и долго неотрывно смотрел в окно. Затем взял чистый лист и быстро написал на нем авторучкой с синими чернилами:

Альтернатива

Еще мгновение подумал и приступил к работе.

Весна 1941

1

На пресс-конференции, которые проводил каждую среду в МИДе шеф отдела печати Шмит, журналисты собирались загодя.

Шелленберг часто поручал Максу присутствовать на этих пресс-конференциях, чтобы поддерживать контакты с писаками, интересовавшими разведку. Всякий раз, когда помощник Шмита разворачивал карту, Макс впивался в нее тревожным взглядом. Огромное коричневое пятно Германии властвовало в Европе. Немецкое превосходство подчеркивалось махонькой жалостливо нарисованной Англией, а также далекой пустынной и бездорожной Россией, с одинокой точкой посредине – Москвой.

Шмит, не отрывая глаз от текста, подготовленного его сотрудниками, прочитал последние известия:

«Сражения против английского империализма идут по всему фронту. Недалек тот день, когда надменный Альбион будет выбит из всех своих колоний. В скором будущем Суэцкий канал – пуповина, связывающая Лондон с Индией, – окажется перерезанным, и Англия останется без сырья, без резервов, без продуктов питания. Вопрос падения островитян – вопрос решенный, все дело в сроках. Весна или лето текущего года будут означать начало европейского мира, конечно, после того как Лондон подпишет условия капитуляции, которые мы ему продиктуем».

Макс знал, что Шмит всегда озвучивает любимую теорию Риббентропа. Сейчас он начнет говорить, какой монолитной будет Европа после того, как фюрер заставит всех считаться с откровением ХХ века – с идеями национал-социализма, что после «общетеоретического пассажа» Шмит обрушится на Америку, что будет говорить о «силах империализма, которые действуют в угоду финансовому капиталу, пытаясь задушить великую европейскую цивилизацию». Все это Макс слышал много раз, и поэтому обрадовался, когда прозвучало что-то новенькое.

– Господин Шмит, – поднялся журналист из Лос-Анджелеса, – в центре Европы, помимо Швейцарии, осталась лишь одна страна, сохраняющая нейтралитет: я имею в виду Югославию. Предстоят ли переговоры на высшем уровне между Берлином и Белградом?