лгать не буду… Я не одобряю намерения вашего сына, но верю, что человеку следует предоставить полную свободу, пусть он делает, что хочет. В противном случае, держа сына на привязи, вы сделаете его на всю жизнь ребенком.

— Ведь я дала ему волю, — возразила мать. — Впрочем, дала не для того, чтобы он пошел служить!

— Милая маменька, — перебил Алексей, — вы хорошо знаете меня, я не закабалю себя во всякую службу, но ведь Юлиан друг мой… это вовсе не будет служба…

— Да, рассказывай! Что ж ты будешь делать там? Сидеть сложа руки? Но это еще хуже для тебя.

Алексей опечалился. Матери стало жаль его.

— Я должна была сказать тебе всю правду, — прибавила она более ласковым тоном. — Не буду загораживать тебе дороги… я уж сказала один раз навсегда, что ты свободен… Но сообрази хорошенько: что ты готовишь себе? Подумал ли ты, какую тяжесть берешь на себя? Поверь, ты и друга потеряешь, и себя уронишь в общем мнении.

— Я уж говорил ему это, — отозвался Юноша, — но мы, с нашей стариковской опытностью, пас перед его знанием света.

Алексей покорно и молчаливо перенес это первое нападение. И только когда матушка несколько успокоилась, когда ему позволили говорить, он объяснился подробнее, вернее, изобразил свою будущность, исчислил все материальные выгоды, которые, в самом деле, могли улучшить их семейное положение, и, наконец, прибавил, что более для семейства, нежели для себя приносит теперешнюю жертву.

— Мы, со своей стороны, освободили тебя от всяких жертв, — отвечала Дробицкая, — но, как видно, и это на тебя не действует… Я давно предчувствовала, что эти Карлинские принесут нам несчастье, их фамилия всегда производила на меня неприятное впечатление, а узнавши первый раз, что ты был у них, я даже содрогнулась… Да будет воля Твоя, Господи!

Слезы сверкнули на глазах матери, но она проворно отерла их и прибавила:

— Перестанем лучше говорить об этом. Твой дед, прадед и отец никому не служили. Они были бедные люди, но умели довольствоваться малым, жили хорошо… ты хочешь попробовать чужого хлеба. Не запрещаю тебе, но предчувствую твою тяжкую долю. Кто знает, что ожидает тебя? Ты приобретешь барские привычки, возгордишься перед нами и будешь словно нетопырь, который не похож ни на мышь, ни на птицу… Гораздо бы больше хотелось мне видеть тебя честным земледельцем, весело возделывающим свой собственный участок, в поте лица, но, верно, не такова твоя судьба…

Она замолчала и движением головы попросила к себе в дом молчавшего Юношу.

* * *

Ни советы матери, ни насмешки графа, ни собственное сознание последствий настоящей решимости уже не остановили Алексея. Оправдываясь роковой необходимостью, но, в сущности, увлекаемый тайным чувством, он пошел служить Карлину и его обитателям. Яцек Ултайский, дорожившийся своим участком в Жербах, в том предположении, что он будет крайне нужен Алексею, узнав, что Дробицкий вовсе не думает поселиться на нем, спустил тон и цену, и аренда осталась на прежних условиях за Яном и его матерью.

Перемещение Алексея в Карлин было для Юлиана днем невыразимой радости. Он сам выбрал для друга квартиру в нижнем этаже замка, с выходом в сад, состоявшую из нескольких комнат, убранную со вкусом и удобную до излишества. Но Дробицкому скучно показалось в каменных покоях. Он сознавал себя здесь чужим, второстепенным лицом, потому что привык в своем доме быть паном и центром семейства. Когда он первый раз по переезде сюда встретился с Полей, веселая девушка взглянула на него печально и с выражением сострадания.

— Ах, и вы уж здесь! — сказала она со вздохом. — Хорошо, мы будем поддерживать и утешать друг друга. Мы оба здесь, точно выходцы из чужой земли…

— Я и сам не понимаю себя, — отвечал взволнованный Алексей. — За несколько месяцев я бы рассмеялся, даже обиделся бы предложением подобных занятий, а теперь, как видите, принял их…

— Судьба часто ставит человека в совершенно неожиданное положение! — воскликнула Поля. — И после этого еще проповедуют, что человек имеет волю, свободу!.. — И девушка рассмеялась, бросая на Алексея взгляд, частью насмешливый, частью печальный.

Что касается до занятий, то Дробицкий принялся за них со всею горячностью молодости. Первый взгляд на состояние дел поразил его. Не желая огорчать Юлиана, Алексей ничего не говорил ему, но президенту он прямо открыл, в каком дурном положении нашел все. Юлиан в самом деле трудился, но был слишком снисходителен, благороден и молод для исполнения обязанности, требовавшей известного внимания к человеческим слабостям и недостаткам. Нашлись люди, которые употребили во зло его доброту, а Карлинский, видя это, старался еще оправдывать их перед самим собою только для того, чтобы не делать им прямо в глаза выговоров и упреков. Такая снисходительность или, вернее, бессилие, уже произвели много вреда в имении. Экономы, управители и услужливые ростовщики окружили Юлиана, представляли ему вещи в самом лучшем и выгодном положении, никогда не огорчали его, потворствовали и сокращали его занятия, но зато без милосердия опоражнивали его карман. Алексей нашел два пропущенные срока платежей банку, множество частных долгов, книгу заемных писем у ростовщиков, беспорядок и обман в производстве продаж, запутанность и бестолковость в счетах.

Жизнь среди занятий имела свои приятности. Почти целый день просиживая за делами, Алексей не видал Карлинских: но вечером все сходились за чаем, вели приятный разговор, и после ужина Алексей еще долго беседовал наедине с Юлианом. Дробицкий заметил, что Юлиан, исключительно говоривший прежде о своей привязанности к Поле, с некоторого времени вдруг перестал говорить об этом предмете. Принимая это молчание за дурной признак, Алексей начал внимательнее следить за молодыми людьми, но ничего нового не заметил в их обращении.

Между тем, в его собственном сердце постепенно росло идеальное, тихое чувство к Анне, росло собственной силой, поддерживаясь только усиливавшимся благоговением к этому ангелу. При ближайшем столкновении Анна представлялась еще более привлекательной: она существовала не для себя, никогда не думала о своей будущности, но жила только для ближних и Бога…

Президент, смеясь, называл ее святой. Юлиан конфузился, когда она смотрела на него, сидящего рядом с Полей. Алексей дрожал при мысли, что Анна не поймет его и, как преступника, выгонит из своей святыни, не один раз даже представлялось ему, что он пятнает ее своим взглядом и оскорбляет своею мыслью.

Несмотря на все это, Анна была мила, привлекательна, улыбалась. При всей строгости она была нежна, снисходительна к ближним, необыкновенно добра и полна самоотвержения. Черты и выражение лица ее, казалось, говорили больше, чем слова: иногда взгляд ее сжигал и глаза горели, иногда