в Новочеркасске, в ознаменование защиты диплома, он купил себе первые в жизни наручные часы «Победа», как через неделю вынужден был сдать их в ломбард для приобретения билета на поезд, как запросил телеграфом у родственников денежный перевод и успел выкупить часы до отъезда к месту работу по распределению. Эти часы он носил на руке все последующие десятилетия. Брал их с собой всегда и всюду – и в путешествие в Созополь тоже. Там они однажды были забыты во время прогулки на морском берегу (кстати, в дюнах) – и Юрий Николаевич настолько изменился в лице, что жена его чуть ли не бегом вернулась к месту их краткого привала, принялась разгребать песок и пропажу все-таки обнаружила. Заодно им еще и бонусом достался складной швейцарский нож, оставленный кем-то до них. «Потом Юра об этом вспоминал много раз, – говорит Максакова. – Он считал, что возвращение часов для него символично».

А вот летом 2006‐го в Ниде вышло по-другому.

Однажды вечером обнаружилось, что часов нет. Я перерыла все, обошла все окрестности. Вернулась ни с чем. И у Юры начался неведомый приступ, никто впоследствии так и не понял, что это было – возможно, что-то вроде инсульта, но и на него не очень похоже. Утром вызвали скорую, поехали в больницу в Клайпеду. И там он мне сказал: «Ну все, часы потеряны, значит, мне пора умирать». Когда я вернулась в Ниду, опять стала искать – буквально везде, где можно. Но часы так и не нашлись. И после той поездки его возможности резко сузились, ограничились. Для меня этот случай остался мистическим, хоть я и не мистик.

Налаженный было географический паттерн, чрезвычайно близкий сердцу художника, нарушился. После выписки из больницы, пребывание в которой было отягощено проблемами с медицинской страховкой (Ольга Максакова назвала тогдашние обстоятельства «передрягой»), он некоторое время медлил с возвращением на родину – хотел побыть в Ниде еще немного, будучи уверенным, что никогда больше здесь не окажется. Поначалу к тому и шло: следующим летом, в 2007‐м, Ларин с Максаковой не рискнули ехать в Литву и, не желая все-таки отказываться от Балтики, отправились в Светлогорск, бывший Раушен, – город, расположенный совсем рядом с Куршской косой, но у южного ее края, с российской стороны. Этот вояж их не слишком вдохновил. Место оказалось «феерически странным», по выражению Ольги Арсеньевны: несмотря на природные красоты, все здесь было устроено нелепо и неудобно, и даже свободные выходы к морю – при бескрайней береговой линии – найти удавалось с трудом. Работ в результате светлогорской поездки у Ларина появилось не так много, хотя холсты «Люди у моря» и «Смотрят закат» представляются очень любопытными – в них довольно неожиданно для этого живописца, почти дионисийски, трактована тема «фигур в пейзаже», о которой говорилось выше.

И все-таки Нида в его жизни возникла еще и еще раз – уже на излете «времени путешествий». Правда, возвращения эти были крайне осторожными и хронологически выглядели тающим пунктиром. Между предпоследней и последней поездкой на Куршскую косу обнаруживается очередная «смена направления», вызванная опять-таки опасениями насчет здоровья: июль 2009‐го вместо вожделенной Балтии супруги провели в поселке Солотча Рязанской области. Местность эта, вполне есенинская (Солотча расположена всего в нескольких километрах от села Константиново, чуть выше по течению Оки), была им уже знакома. В 2003 году, только не летом, а холодной ранней весной, они жили здесь «в абсолютно советском санатории», как выразилась Максакова, – и вот приехали снова. Не забывая о словах Юрия Николаевича насчет того, что «природа России наводит тоску, потому что нет колористического разнообразия», все же повторим опять: его работы, навеянные нашей средней полосой, не выглядят второстепенными, сделанными словно нехотя. Многие из них сильны и вдохновенны, и ряд солотчинских в том числе – особенно акварели.

Тем не менее, Куршская коса в сознании художника занимала тогда позицию, конкурировать с которой вроде бы ничто уже не могло. И эту позицию он вынужден был сдавать «под натиском превосходящих сил противника», то есть неуклонно ухудшающегося своего состояния. Рассказывая о двух финальных поездках в Литву, Ольга Максакова использовала в нашем разговоре формулировку «ничего, обошлось»; однако в тот период все росла и росла вероятность того, что в следующий раз уже не обойдется. Они оба это осознавали, и все же холст 2010 года – с парусами, небом и краешком берега, – получил авторское наименование «Соскучился по Ниде». Звучит будто сетование и мольба.

Путешествие в Каталонию они когда-то назвали «последним броском на Юг». Семь лет спустя завершилась и пора для «бросков на Север». О дальних и длительных творческих экспедициях речь уже не шла; даже короткие выезды куда бы то ни было сократились до минимума. Кроме Москвы – да и то не всего мегаполиса, а по преимуществу отдельных, давно освоенных и привычных локаций, – Юрию Ларину оставалось доступным разве что ближайшее дачное Подмосковье.

Глава 8

Тишина – это голос неслышного

Странствия, стоившие нашему герою изрядного напряжения сил и особой внутренней мобилизации, могли бы в прежние, советские времена вызвать безудержную зависть у сограждан. Прибалтика еще ладно, туда многие все-таки иногда выбирались, но вот даже социалистическая Болгария большинству казалась пределом мечтаний о загранице, а про Италию с Испанией и мечтать не приходилось. Однако в наступившие нулевые годы подобные европейские маршруты все чаще воспринимались уже как общее место – то ли дело ацтекские пирамиды, австралийский серфинг или восхождение на Килиманджаро.

Среди московских собратьев-живописцев находились десятки и сотни тех, кто бывал за рубежом гораздо чаще Ларина, отыскивая сюжеты куда более диковинные и используя художественные приемы не в пример более актуальные. Конкурировать в этой части ни с кем не имело смысла – буквально любой коллега, полный энергии и здоровья, легко мог обставить Ларина на поприще арт-путешествий: поехать дальше, впечатлиться разнообразнее, нарисовать больше. Юрий Николаевич и не конкурировал, собственно говоря. Как мы знаем, ездить он стремился не ради калейдоскопа картинок, бесконечно друг друга сменяющих. Но все же, если разбираться и уточнять, то ради чего тогда?

Самого Ларина этот вопрос занимал чрезвычайно.

Насколько нужна живописная родина? Это большая и больная для меня тема. Большинство художников, которых я уважаю, которые значительны для меня, рано или поздно находили свое любимое место, а от этого зависит и свой определенный язык, – записал он в дневнике в 2001 году.

Тут же Ларин приводит три примера из числа старших современников или почти ровесников, называя живописной родиной для Николая Крымова Тарусу на Оке, для Павла Никонова – окрестности волжского Калязина, а для Владимира Вейсберга – его