В это утро Философов предупредил Шешеню, что к нему в гостиницу придет поэтесса Зинаида Гиппиус, которая хочет написать о нем стихи для савинковской газеты «За родину». Жена писателя-эмигранта Мережковского, тоже отдавшего свое перо савинковскому делу, Зинаида Гиппиус воображала себя последней надеждой русской поэзии и совершенно серьезно говорила, что, вернувшись в Россию, будет каждое воскресенье с Лобного места на Красной площади читать народу свои новые стихи. «Москва всю неделю будет ожидать этого часа», — говорила она.

Шешеня знаком с ней не был, но однажды, сопровождая Савинкова в Париже на литературный вечер для русских эмигрантов, имел счастье слышать там, как Гиппиус, протяжно завывая, декламировала свои стихи. О чем они, он теперь не помнил. Он вообще не терпел стихов…

Зинаида Гиппиус — дама с заостренными чертами лица и сонными, презрительными глазами, — едва поздоровавшись, спросила:

— Вы мои стихи знаете?

— Каждый русский их знает, — глядя мимо нее, ответил Шешеня.

— Ну, положим, не каждый, — скромно уточнила поэтесса, — вы забыли, сколько у нас на Руси просто неграмотных… — Она смотрела круглыми глазами на молодое нахальное лицо Шешени и, значительно помолчав, продолжала: — Меня попросили написать стихотворение или о вас, или вам посвященное… — Она несколько раз жадно затянулась дымом от тонкой длинной папиросы. — Я уже знаю название стихотворения: «Человек оттуда». Да, именно так: «Человек оттуда»! Это почти что с того света! Я знаю и первые строки:

Разучившийся улыбаться,

Он пришел к нам из России…

А? Неплохое начало?

— Я не разбираюсь в этом, — потупил глаза Шешеня.

— Я чувствую и все стихотворение, — продолжала Гиппиус. — Мне нужны только детали. Только детали. Вот, например… Вы по Москве ходите в гриме?

Шешеня подавил смех и ответил:

— Главное там — грим не внешний, а внутренний.

— О да! — подхватила Гиппиус.

Грима резкие мазки

Положены на душу…

А? Неплохо? Неплохо?

Шешеня не знал, что сказать, и молчал. Гиппиус вынула из сумочки маленькую записную книжечку с карандашиком на тонкой цепочке и записала что-то.

— Вы большевиков видели? — вдруг спросила она, придвигая свое остроносое лицо к лицу Шешени.

— Видел, конечно.

— Близко?

— Вот так, как теперь вас.

— Боже! — Гиппиус отшатнулась. — Ну и… какие они?

Шешеня пожал плечами:

— Обыкновенные.

— Перестаньте! — протестующе замахала руками Гиппиус.

— Ей-богу! — простодушно сказал Шешеня. Он встал и начал ходить по комнате, чтобы скрыть разбирающий его смех. Гиппиус следила за ним и тихо говорила:

— Я понимаю вас… понимаю… Я напишу и об этом… И вы простите меня, что так безжалостно вызвала у вас эти воспоминания… Я напишу об этом… Обязательно… для России.

Так же тихо, точно боясь кого-то разбудить, она ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Если бы ей взбрело в голову вернуться, она нашла бы Шешеню лежащим на диване и корчащимся от хохота. И наверно, подумала бы — истерика от воспоминаний…

В конце дня к Шешене явился начальник секретно-шифровального отдела НСЗРиС Мациевский. Как всегда аккуратненький и немного таинственный, он сказал, не здороваясь:

— Сейчас же едем по делу…

— Что за дело? — Шешеня уловил что-то недоброе в узких глазах Мациевского.

— Лучше меньше задавать вопросов, — сказал Мациевский, открывая перед Шешеней дверь.

На улице их ждала пролетка с поднятым верхом. Как только они сели, извозчик стегнул коня и они помчались. Шешеня чувствовал, что дело неладно, и старался хотя бы запомнить улицы, по которым его везли, — занятие это, впрочем, было бесполезным, Варшавы он не знал.

— Куда мы все же едем? — спросил он.

— Я уже советовал: меньше вопросов, — ответил Мациевский.

Они остановились в тихом переулочке, затемненном густыми старыми липами. Пролетка въехала в просторный двор, в глубине которого стоял одноэтажный домик размером чуть больше тех, что строят у железных дорог для стрелочников.

Этот каменный с тускло освещенным окошком домишко на пустынном дворе совсем не понравился Шешене, и он остановился.

— В чем дело? — спросил Мациевский, взяв его под руку. В это время с другой стороны Шешеню взял под руку рослый извозчик.

— Пошли, пошли, это вам, конечно, не кремлевский дворец, но все же…

В домике за столом, покрытым зеленым сукном, сидели Шевченко и полковник Брандт, про жестокость которого Шешеня давно был наслышан. Шешеня поздоровался, но они не ответили. Мациевский пригласил его сесть на табуретку, стоявшую в центре комнаты, а сам сел у маленького столика в стороне.

— Шешеня Леонид Данилович? — спросил полковник Брандт.

— Это что — суд? — довольно нахально поинтересовался Шешеня.

— До сих пор был не суд, — ответил полковник Брандт, — но поскольку вы сами назвали это слово, подтвердив присловье, что на воре шапка горит, считайте, что это суд. Скажем точнее так — офицерский суд чести.

У Шешени мгновенно взмокла спина, и он спросил упавшим голосом:

— Могу я узнать, за что меня судят?

— Не торопитесь… — Брандт повернулся к Шевченко: — Спрашивайте.

Шевченко потребовал, чтобы Шешеня самым подробным образом рассказал, как он в свое время прибыл в Смоленск, на явку к Герасимову, и что там произошло.

Шешеня задумался — казалось, будто он вспоминает, как у него все там было, в Смоленске. Он в полном смятении, и из хаоса мыслей наверх пытается выбраться самая трусливая — ринуться на колени и во всем покаяться. Но Шешеня слишком хорошо знает судей, чтобы надеяться на их доброту. Он почти уверен сейчас, что они знают про него все.

На самом деле это у Савинкова вчера родилась идея устроить испытательный суд над Шешеней и попытаться поймать его на лжи. Он позвонил из Парижа Шевченко и специально просил его не вмешивать в это предприятие Философова, а привлечь полковника Брандта, в прошлом члена военно-полевого суда.

— Жмите его беспощадно, — говорил Савинков. — В конечном счете мы ничего не потеряем, а обретем еще большую уверенность. Если все сойдет хорошо, объявите ему в конце, что я приношу ему свои извинения и прошу его понять нас.

Но Шешеня ничего этого не знал, и дикий страх толкал его к капитуляции.

— Ну, чего вы молчите, Шешеня? Говорите то, чему вас научили чекисты! — сказал Шевченко с усмешкой.

Этот совет подействовал на Шешеню, как удар хлыста, — он вздрогнул и потрясенно взглянул на Шевченко, давая тому повод подумать, что Шешеня его вопросом оскорблен и возмущен. В это время в ушах у Шешени звучал голос Федорова, его совет: «Твердо держитесь легенды, и тогда ничего с вами не случится».