Но, пожалуй, самое сенсационное «открытие» Кожинова выходило за пределы собственно литературы: это был М. Бахтин!

В конце 50-х годов Кожинов наткнулся на поразившую его книгу Бахтина «Проблемы творчества Достоевского», изданную в 1929 году тиражом всего 2000 экземпляров. Он стал расспрашивать людей старшего поколения о судьбе автора, но общее мнение было, что он арестован уже 30 лет назад и давно погиб. Оказалось все же, что Бахтин жив: с 1930 по 1937 год он отбывал ссылку в Кустанае, а позднее, после долгих скитаний, оказался в Саранске, где жил, как рассказывают, с женой в доме для престарелых. Кожинов написал ему от своего имени и от имени группы своих друзей. Переписка опубликована теперь в журнале «Москва», № 11–12 за 1992 год. С тех пор Кожинов неустанно пропагандировал и развивал концепции Бахтина. Но и более конкретно, он добился сначала переиздания книги Бахтина о Достоевском, а потом и издания знаменитой теперь его книги «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Сейчас Бахтина называют одним из крупнейших мыслителей XX века, его книги переведены на важнейшие языки мира, за рубежом они выдержали более семидесяти изданий. Трудно сказать, когда эти труды стали бы известны человечеству (да и вообще стали ли бы?), если бы не колоссальная энергия Кожинова.

В одной статье Кожинов пишет: «…в конце 1960-х годов я пожаловался М.М. Бахтину, что не могу или, вернее, не хочу в полную силу работать над изучением теории литературы… И он ответил, что это естественно, что литературоведение в собственном смысле – это, так сказать, вспомогательная дисциплина: всерьез можно отдаться лишь философии и истории либо уж самой литературе». Это стремление к расширению области своих исследований дальше становится все более заметным в работах Кожинова. Но сама тенденция проявляется и в работах по теме чисто литературоведческой. Ярким примером является книга «Тютчев», написанная в 1983 году, но опубликованная только в 1988 году («Подъем», № 1, 2, 8, 9 за 1988 г.). Естественно, ядром ее является тонкий анализ стихов Тютчева – как их художественного, так и идейного, философского измерения. Конечно, мы находим там и его биографию, скурпулезно восстановленную. Но это центральное ядро показано на фоне многогранной жизни, переплетения различных ее аспектов – и на протяжении полувека, от 20-х до 70-х годов XIX века. Мы встречаем в ней и характеристкику духовной жизни того поколения, к которому принадлежал Тютчев, следующего за «поколением декабристов» («любомудров»), и характеристику духовной жизни Германии 20-х и 30-х годов, и описание сложного клубка политических интриг, результатом которого была смерть Пушкина, и дипломатической борьбы, в которую была вовлечена Россия, и анализ политических трактатов Тютчева, и многое другое, вплоть до подробностей топографии Москвы – как до, так и после пожара 1812 года. И в каждой из этих областей автор выступает как специалист, полностью ею владевший. Мне кажется, что это – одна из лучших биографий, которые когда-либо были написаны.

В связи с драматическими изменениями в жизни нашей страны, происшедшими в 80-е годы, в работах Кожинова появились, естественно, новые темы. Но сначала – об одной работе, примерно за 10 лет до того предугадавшей важный аспект «перестройки». Сам этот термин, крайне неопределенный, может быть, специально и был пущен в обращение, чтобы скрыть имеющиеся планы – или отсутствие всяких планов. Но один его смысл – что это движение людей «перестраивающихся», когда это удобно, без колебаний меняющих свои убеждения и принципы. Один публицист даже разъяснил, что нет оснований осуждать человека, пишущего сейчас диаметрально противоположное тому, что он писал 5 лет назад, или утверждающего, что он этого не писал, а кто-то подделывал его подпись: такой человек просто радикально «перестроился», то есть он правильно понял дух перестройки, является ее героем. Вот эту-то сторону (тогда лишь будущей) перестройки Кожинов ярко проанализировал еще в 1978 году на примере творчества писателя Ю. Трифонова. В повести «Студенты», написанной в 1950 году, Трифонов прославлял пафос борьбы с «безродными космополитами». Апофеозом была картина Сталина на трибуне Мавзолея. А созданный в период либерализации «Дом на набережной» описывал страдания жертв сталинского террора (среди жильцов правительственного дома «на набережной»). Тщательно аргументированным анализом обоих произведений Кожинов показал, что здесь речь идет не о смене убеждений автора, а о замене одной системы тезисов – другой, в новых условиях более эффективной. Судя по неистовой ярости, которую вызвала статья, она обнажила существенные особенности уже складывающегося типа идеологов.

Начиная с середины 80-х годов именно такой слой «перестройщиков» захватил инициативу и возможности (в основных журналах, на телевидении) толкования советского периода нашей истории (подобно тому, как в 1917 году были захвачены телеграф, почта и банки). Была принята и внедрялась в общественное сознание очень четкая концепция. Создавалась картина безумного кошмара, в атмосфере которого существовала страна. Поток публикаций обрушил на головы и души читателей образ страны, в жизни которой центральное место занимали пытки, убийства, людоедские концлагеря. Движущей силой этого царства зла представлялась одна личность – Сталин. И водопад разоблачений, потрясающих душу, не оставлял возможности читателям задуматься: каким же образом один человек мог несколько десятилетий навязывать целой стране это состояние кошмарного существования? Такой вопрос тщательно обходился и подавлялся. Любые противники Сталина, особенно Бухарин, делались предметом обожания, почти культа. Двадцатые годы изображались эпохой светлого духовного подъема, именно их предлагали как образец. Мечталось доделать незавершенное тогда: «На дворе двадцатые годы. Не с начала, так с конца!» Лишь 1937 год считался началом эпохи ужасов, дальше его в прошлое заглядывать было недопустимо. Лозунг был: умрем, но не отступим! Ни шагу назад от 1937 года!

Такое же течение возникло еще на 20 лет раньше, в эпоху «хрущевской оттепели». Это была попытка создать картину истории последних десятилетий с позиции партийных верхов и приближенной к ним верхушки общества. Об этом писал Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ»: «И так это начинает запоминаться, как будто ни до не сажали, ни после, а только вот в 37 – 38-м». И о пропагандистах этой концепции: «Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали общество. «Вскипел их разум возмущенный», когда стали сажать их сообщество. Сталин нарушил табу, которое казалось твердо установленным, и потому так весело было жить».

В новой ситуации 80-х годов целый ряд работ Кожинова внес очень существенный вклад в преодоление этой концепции и выработку более реального взгляда на недавнее прошлое страны. Он показал, каким широким явлением был «сталинизм» и как глубоки его корни. Он обратил внимание на тот рашающий вклад, который в создание этого явления внесла западная левая и либеральная интеллигенция. Был дан тонкий анализ корней политики Сталина в нашей стране. Два очень разных примера, Бухарина и Твардовского, были особенно тщательно проанализированы, и было показано, что, как это ни кажется парадоксальным, оба являлись типичными представителями слоя, поддерживавшего Сталина и его политику. И, наконец, выявлена идейная основа всего течения: радикально-революционная идеология, формирование которой предшествовало физическому террору и было направлено на традиционную культуру – в основном связанную с деревней. Очень поучительным является статистический анализ жертв репрессий среди различных литературных групп, проведенный Кожиновым. Среди «левых»-рапповцев было много репрессированных, но подавляющая часть из них активно участвовала в политической жизни и оказалась жертвами именно по этой линии. Другие группы (акмеисты, «Серапионовы братья», Леф и т. д.) были объектом грубейших нападок, но арестованы из них были очень немногие. Зато «крестьянские» писатели погибли почти все.