Некоторые из мальчишек без спросу увязались за ней в собор. А когда она стояла в сумеречном лесу колонн, устремив взор на свечи и позолоту на алтаре, мальчишки то и дело теребили чужую женщину, стремясь во что бы то ни стало привлечь ее внимание ко всему, что так нравится детям, – к разноцветным солнечным зайчикам под сводами, отраженным от цветных стекол, к надгробным плитам на полу и, наконец к балдахинам из дорогих тканей над алтарями. Кристин так и не смогла спокойно собраться с мыслями. Но каждое слово мальчиков пробуждало в ее сердце глухую тоску, главным образом по сыновьям, но она тосковала также по усадьбе, по горницам, по службам, по скотине – по всем заботам материнским и по своему положению матери – главы семьи.

Ей все еще не хотелось, чтобы ее узнал кто-нибудь из ее прежних друзей или друзей Эрленда. Во время праздников они обычно бывали в городе, в своих подворьях, и принимали гостей. Она содрогалась при мысли о том, что может столкнуться с целой кучей знакомых. Ей во что бы то ни стало надо было разыскать Ульва, сына Халдора, потому что он был ее доверенным лицом и управлял теми остатками имений, которыми она все еще владела здесь, в северных горах, и которые теперь она собиралась пожертвовать как вклад в Рейнский монастырь. Но сейчас он, наверное, принимает родичей из своей горной усадьбы в Скэуне, так что ей придется подождать. Она знала, однако, что один человек, служивший дружинником у Эрленда в те времена, когда он был окружным наместником, живет в небольшой усадьбе где-то неподалеку, у пристани Братёре. Он занимается ловлей китов и дельфинов во фьорде и содержит постоялый двор для крестьян с побережья.

– Все горницы в усадьбе битком набиты, – сказали ей, но тут к ней вышел сам хозяин постоялого двора Омюнде. Он тотчас узнал ее. Странно было услышать свое прежнее имя:

– Сдается мне… да это никак супруга Эрленда, сына Никулауса, из Хюсабю? Привет тебе, Кристин! – воскликнул он. – Каким ветром занесло тебя в мою усадьбу?

Он очень обрадовался, узнав, что она готова довольствоваться тем пристанищем, которое он сможет ей предоставить, и обещал самолично перевести Кристин через фьорд на Тэутру на другой день после праздника.

До поздней ночи сидела она во дворе и беседовала с хозяином и была глубоко тронута, когда увидела, как бывшие дружинники Эрленда любили своего молодого вождя и высоко чтят его память. Говоря об Эрленде, Омюнде неоднократно употребил именно это слово: «молодой». От Ульва, сына Халдора, они знали о его ужасной кончине, и, по словам Омюнде, ни одна его встреча со старыми товарищами времен Хюсабю не обходилась без выпивки за упокой души их храброго начальника. И раза два кое-кто из них затевал складчину, чтобы заказать заупокойную обедню в день его смерти. Омюнде много расспрашивал о сыновьях Эрленда, а потом Кристин расспрашивала его о старых знакомых. Уже после полуночи легла она в постель рядом с женой Омюнде. Поначалу он хотел было, чтобы они оба совсем освободили свою постель для нее, но под конец упросил ее занять хотя бы его место, и она согласилась с благодарностью.

На следующий день был праздник святого Улава. С самого раннего утра Кристин уже расхаживала у причалов, наблюдая за сутолокой на пристани. Сердце ее забилось при виде сходившего на берег господина аббата из Тэутры – однако все сопровождавшие его монахи были люди пожилые.

Еще задолго до начала дневной службы к собору стали стекаться люди, ведя и неся немощных и калек, чтобы захватить для них местечко в нефе, так, чтобы те оказались поблизости от раки, когда ее вынесут в процессии на следующий день после торжественной обедни.

В палатках, разбитых прямо у кладбищенской ограды, торговали съестным и напитками, восковыми свечами и сплетенными из тростника либо из березовых ветвей циновками, чтобы стелить их на каменный пол церкви. Когда Кристин пришла туда, она столкнулась с жителями из Андабю, и, пока молодая женщина освежалась глотком легкого пива, Кристин взяла на руки ребенка. В эту минуту появилось шествие английских паломников с пением, хоругвями и с зажженными свечами. В суматохе, поднявшейся у палаток, когда процессия проходила через теснившуюся здесь толпу, Кристин потеряла жителей Андабю из виду, и разыскать их потом ей так и не удалось.

Долго блуждала она взад и вперед поодаль от толпы, баюкая кричащего ребенка. Когда она прижала к себе его личико и принялась ласкать его и успокаивать, он стал тыкаться ротиком, а потом начал сосать кожу у нее на шее. Кристин поняла, что он хочет пить, и не знала, что делать. Искать мать, по-видимому, было бесполезно. Лучше пойти самой по улицам и постараться раздобыть ему молока. Но когда она вышла на улицу Ёвре Лангстрете, а оттуда хотела пройти дальше на север, снова началась страшная давка – с юга появилась группа всадников, и одновременно с ними на площадь между собором и домом ордена «Братьев святого Креста» вступил отряд стражников с королевского двора. Кристин оттеснили в ближайший переулок, но и здесь пешие и конные двигались по направлению к церкви, и толкотня стала такой ужасной, что под конец Кристин пришлось взобраться на каменную ограду.

Все вокруг наполнилось колокольным звоном. В соборе звонили к nona hога,1 (1 Девятому часу (лат.). В старину во многих норвежских приходах счет времени велся начиная с 6 часов утра; таким образом, попа пога соответствовала 3 часам пополудни) дневной службе. Когда раздались эти звуки, ребенок перестал кричать, посмотрел на небо, и в его тупом взгляде мелькнула какая-то искра разума – он слабо улыбнулся. Растроганно склонилась над ним старая мать и поцеловала бедного малютку. Тут она увидела, что сидит на каменной ограде, окружающей хмельник усадьбы Никулауса, их старого городского подворья.

…Ей ли было не узнать кирпичную трубу, торчавшую из крытой дерном крыши позади их главного жилого дома? Ближе к Кристин находились строения больницы, из-за которой так гневался, бывало, Эрленд, потому что больнице было предоставлено право пользоваться садом совместно с ними.

Она прижала к груди ребенка чужой женщины и без конца целовала его. Тут чья-то рука коснулась ее колена…

Перед ней стоял монах в белой рясе брата-проповедника и в черном плаще с капюшоном. Она вглядывалась в изжелта-бледное, морщинистое старческое лицо с большим впалым ртом и тонкими губами и с огромными янтарно-желтыми глазами, глубоко запавшими в глазницах.

– Возможно ли?.. Неужто это ты, ты – Кристин, дочь Лавранса? – Монах оперся о каменную ограду скрещенными руками и опустил на них голову. – Ты здесь!..

– Гюннюльф!

Он придвинул голову ближе к ней, так что задел ее колено.

– Тебе так странно видеть меня здесь.

Тут ей пришло на ум, что она сидит на ограде той самой усадьбы, которая прежде принадлежала ему, а после стала ее собственностью, и ей показалось это удивительным.

– Но что это за дитя у тебя на коленях? Уж не сын ли это Гэуте?

– Нет… – Вспомнив здоровое, милое личико маленького Эрленда и его сильное, ладное тельце. Кристин в порыве сострадания еще крепче прижала к себе чужого несчастного ребенка. – Это – дитя женщины, с которой мы вместе шли через горы. – …Но тут ей вспомнилось то, что Андрес, сын Симона, провидел своей детской мудростью. С благоговением смотрела она на жалкое созданьице, лежавшее в ее объятиях.