больно смотреть. Никак не могла затянувшаяся осень проломиться в зиму, никак не набирался сухой мороз, чтобы упал снег. Слишком заморилось все.

«Но земля, слава Богу, талая», – подумала Пашута. И опять стеснило ее надвигающимся днем: ничего она пока не добилась. А пора, пора…

– Ну, сделаю гроб, – спрашивал Стас, – и куда ты с ним? Дальше-то что? В какую контору, под какую печать? Это же все потребуется!

Пашута и здесь кивнула: потребовалось бы… Но не потребуется.

– Я тебе еще не все сказала. – И, говоря, смотрела на него пристально, не отводя глаз. Он помянул о твердости – вот она, твердость. – Мне ничего не потребуется, Стас Николаевич. У нас не будет свидетельства о смерти, потому что не было прописки. И здесь, наверное, можно добиться… За деньги теперь всего можно добиться. – Сделала паузу, говорящую, что не ей этого добиваться. И повторила: – Мне нужен гроб, Стас Николаевич. Я сама вырою могилу.

– Где?

– У нас за пустырем лес. Место сухое. И от меня недалеко.

На Стаса это произвело впечатление. Он поднялся, завис над столом на длинных руках.

– Но это же не похороны, Пашута. Это же – зарыть!.. – он сдержался, не стал продолжать.

– Зарыть, – согласилась она.

– Взять и зарыть?! Ты с ума сошла, Пашута! Ведь она у тебя русского житья была человек. А ты – зарыть!

Он перешел на шепот. На шепот гремящий.

– Дай Бог, чтобы тебя не зарыли, Стас Николаевич. А мы – ладно. Я и на зарытье согласна. – И вернулась: не о ней сейчас речь. – Если будет гроб, все остальное я сделаю сама.

– Ка-ак? – добивался он. – Ты все продумала, но как? Как ты повезешь, как ты землю будешь бить? Там же, наверное, камень… В городе! Там же город, люди! Все это надо отставить, Пашута. Отставить! Это же человек, мать твоя, а не собака! – И еще одно со страхом вспомнил он: – Ты и попрощаться с нею людям не дашь.

– С ней тут некому прощаться. – Пашута смотрела в окно куда-то далеко-далеко, чувствуя, как в глаза наплескиваются слезы. Но нет, не заплакать, ни за что не заплакать. – Завезла я ее в такое чудесное место, что никто тут ее не знал. Она и на улицу почти не выходила. – Пашута встряхнулась. – Ладно, Стас Николаевич, нет – так нет. Скажу я тебе самое последнее. Денег у меня нет, ничего нет… Но если бы и были… Знаешь, кажется мне: все равно надо было бы так сделать.

– Ты не была сумасшедшей, – хмуро ответил он.

– Ох, какой я была, Стас Николаевич! Разве теперь сравнить! – И выбило разом все запоры, хлынули слезы, и, не успев подложить руки, стукнувшись о стол головой, затряслась в рыданьях, вырывавшихся рваным некрасивым клекотом.

Стас растерянно ходил рядом, гладил ее по голове, по пегого цвета спутавшимся волосам, отходил и снова молча гладил, ощупывающе, с какой-то беспомощной слепотой в руках и глазах. И сам теперь, своим опытом и умом шел той дорогой, которую выбрала Пашута, всматриваясь, где могут быть непроходимые места. Они были всюду от начала до конца.

Пашута заставила себя успокоиться и подняла голову. Он спросил:

– Когда ты хотела это сделать?

Она не стала ломаться, понимая, что заставила его согласиться.

– Завтра воскресенье. Люди спать будут.

– Да ведь по обычаю на третий день?..

Что было объяснять? Все тут поперек обычаев, за все отвечать придется. Пашута после слез закаменела еще больше. Стас перешел в комнату и кому-то звонил.

– Серега, – говорил он в телефон. – Подходи-ка ко мне. Очень ты мне нужен. Давай-давай, Серега, по пустякам я бы тебя не погнал. Подходи.

* * *

Пашута подковыливала к дому, когда заметила Таньку, стоявшую в отдалении, среди чахлых топольков, которыми дом пытался закрыться от дороги. В синенькой курточке с откинутым капюшоном, с непокрытыми льняными волосами, как-то особенно чисто и грустно светившимися в пасмури дня, она бродила тут, должно быть, давно. Шел двенадцатый час. Пашута приостановилась, поджидая несмело приближавшуюся девчонку.

– Я тебе сказала – до вечера не появляться! Что ты тут делаешь!

Танька молчала, быстро и с испугом вскидывая на Пашуту и опуская глаза.

– В школе была? – Пашута училище называла школой. Да ей, малолетке, в школу бы еще и ходить, а не в заведение, где чего только не наберешься.

– Н-нет.

– А кто будет платить за твои «нет»? – В училище за каждый пропущенный урок и за каждую двойку полагалось платить – все мужающими тысячами. Ушинские и Сухомлинские, предлагавшие свои известные воспитательные системы, до этого не додумались. Чтобы додуматься – нужны были умы решительные, дерзкие, широкого государственного размаха, и время их немедленно представило.

Танька набралась духу, подняла на Пашуту свое белесое, в конопушках, круглое лицо, вздрагивающее от недоброго предчувствия:

– Что у нас случилось, бабушка? Почему ты меня выгнала?

Пашута тяжело думала, что сказать, как поступить с девчонкой. Вечером она не додумала – и вот Танька здесь.

– У нас что – старенькая бабушка померла?

– Пойдем, – подтолкнула Пашута девчонку поперед себя. Теперь уже ничего другого не оставалось.

В квартире стоял запах – еще не тления, но горя. В жилых стенах пахло запустением и горечью, в них поселилось бестелесое существо, приходящее в тяжелые дни, чтобы справить какой-то свой ритуал. Пашута принюхивалась, пахло как от овчины, из которой не вынашивается дыхание жизни, ее породившей.

Танька скинула курточку, прошла и села, приготовившись к разговору, на свою кушетку, нервно поводя глазами и сложив руки на сдвинутые колени. Кровать Пашуты стояла в той же комнате за шкафом. Теперь они могут разъехаться, у каждой будет своя комната.

– Пришла так пришла – ладно, – начала Пашута, выходя от матери. – Может, оно к лучшему. Старенькая бабушка у нас умерла, это ты верно догадалась, – голос ее при этих словах не изменился, не дрогнул, она думала о чем-то, чему появление девчонки все-таки мешало. – Бабушка наша правильно сделала, что не стала тянуть. Не смотри на меня так, я старуха грубая. А прикидываться разучилась. Бабушка и пору выбрала самую подходящую – перед зимой. Она нам все устроила как лучше. А теперь, Татьяна, слушай. – Она опустилась с девчонкой рядом на кушетку. – Бабушку я буду хоронить наособицу. Крадучись буду хоронить, ночью, чтобы люди не видели. На кладбище везти – денег у нас с тобой нету. А побираться я не хочу. И еще слушай. Ни матери, ни кому другому я не дала знать. Потом скажем. И ты покуда молчи.

Танька сидела, замерев, уставив глаза в стену.

– С