Пэнси в первой гостиной не оказалось; в этой огромной комнате со сводчатым потолком и затянутыми старинной алой камкой стенами сидела, как правило, миссис Озмонд, – сегодня она, правда, покинула почему-то свое обычное место; здесь же у камина собирался кружок завсегдатаев дома. Комната, вся мерцавшая в мягком, рассеянном свете, наполнена была самыми крупными из коллекции вещами и почти всегда – благоуханием цветов. Пэнси, скорее всего, находилась в следующей из расположенных амфиладой гостиных, где собирались гости помоложе, где подавали чай. Озмонд стоял спиной к камину и, заложив назад руки, приподняв согнутую в колене ногу, грел ее. Пять-шесть человек гостей, расположившись вокруг, о чем-то беседовали, но он в их разговоре участие не принимал; в глазах его застыло весьма характерное для них выражение, долженствующее, по всей вероятности, означать, что они заняты созерцанием предметов более достойных, нежели эти навязанные им докучные лица. Розьер, о чьем приходе никто не доложил, тщетно пытался привлечь к себе внимание хозяина дома; молодой человек привык строго соблюдать этикет, и, хотя он больше чем когда бы то ни было сознавал, что явился с визитом к жене, а не к мужу, направился к Озмонду, желая с ним поздороваться. Тот, не меняя позы, протянул ему левую руку.

– Мое почтение. Жена где-то тут.

– Не беспокойтесь, я найду ее, – заверил его жизнерадостно гость. Озмонд между тем оглядел его оценивающе с ног до головы. Розьер не помнил случая, чтобы кто-нибудь смерил его взглядом с таким знанием дела. «Мадам Мерль сообщила ему, и он не в восторге», – рассуждал про себя молодой человек. Он надеялся встретить здесь и мадам Мерль, но пока ее нигде не было видно; впрочем, она могла находиться в других гостиных, а могла пожаловать и позже. Розьер никогда не был слишком очарован Гилбертом Озмондом, считая его заносчивым. Но Нед Розьер не принадлежал к числу людей чрезмерно обидчивых, а когда речь шла о проявлении учтивости, ему в первую очередь важно было самому оказаться на высоте. Оглядевшись по сторонам, он, несмотря на полную безучастность хозяина дома, с улыбкой произнес:

– Я видел сегодня отличного Капо-ди-Монте.[145]

Сначала Озмонд никак на это не отозвался, потом, продолжая греть подошву, процедил:

– Мне ваш Капо-ди-Монте и даром не нужен.

– Надеюсь, вы не утратили интереса?

– К горшкам и плошкам? Утратил.

На миг Розьер забыл всю сложность своего положения.

– Не намерены ли вы с чем-нибудь… с чем-нибудь расстаться?

– Нет, я ни с чем не намерен расставаться, – ответил Озмонд, все так же глядя своему гостю прямо в глаза.

– А! Вы хотите сохранить то, что у вас есть, и ничего не добавлять, – обрадовался своей догадливости Розьер.

– Вы правильно изволили заметить. Следовательно, сватать мне что-либо бессмысленно – я ни в чем не нуждаюсь.

Бедный Розьер почувствовал, как краснеет, – его удручала собственная неуверенность в себе.

– Да, но я нуждаюсь, – пробормотал он, понимая, что и эти его слова наполовину потеряны, так как произнес он их уже отвернувшись.

Розьер устремился в соседнюю комнату, но увидел, что навстречу ему из глубокого дверного проема выходит миссис Озмонд. В своем черном бархатном платье она была, как он сказал уже, прекрасна и горделива, но при этом как одухотворенно нежна! Мы знаем, что думал о ней мистер Розьер и какими словами он выразил свое восхищение ею мадам Мерль. Как и умение оценить ее милую маленькую падчерицу, оно было прежде всего порождено его художественным чутьем, его влечением ко всему неподдельному, но он обладал еще и пониманием необозначенных в каталоге ценностей, той способности «сиять», которую невозможно утратить или вновь обрести и которую Розьер, несмотря на свое пристрастие к бьющимся изделиям, не разучился пока распознавать. В данную минуту миссис Озмонд, бесспорно полностью отвечала его вкусам. Время если и коснулось ее, то лишь для того, чтобы украсить, цветок ее юности не увял, а только спокойнее высился на стебле. Она утратила отчасти свой нетерпеливый пыл, который некогда вызывал у ее мужа тайное неодобрение; ее вид говорил о том, что она способна ждать. Сейчас, по крайней мере, выходя из золоченой рамы дверей, она показалась Розьеру воплощением изысканной светской дамы.

– Видите, как я исправен? – сказал он. – Кому же, однако, и быть исправным, как не мне.

– Да, я никого здесь не знаю так давно, как вас. Но не будем предаваться чувствительным воспоминаниям. Я хочу представить вас одной молодой особе.

– Извольте. Где она?

Розьер был необыкновенно любезен, хотя пришел он сюда с другой целью.

– Та, что у камина, в розовом – она скучает, ей не с кем поговорить.

Розьер слегка замялся.

– А не мог бы с ней поговорить мистер Озмонд? Он от нее в двух шагах.

На миг замялась и миссис Озмонд.

– Она не из очень находчивых, а мистер Озмонд не терпит скучных собеседников.

– А я стерплю все? Меня вам не жаль?

– Просто я подумала, что у вас хватит живости ума на двоих. А потом, вы так любезны.

– Разве ваш муж не любезен?

– По отношению ко мне – нет, – сказала с загадочной улыбкой миссис Озмонд.

– Тогда ему следовало бы удвоить любезность по отношению к другим дамам.

– Это же говорю ему я, – ответила она, по-прежнему улыбаясь.

– Но мне хочется чаю, – поглядывая с тоской на соседнюю комнату, взмолился Розьер.

– Вот и прекрасно. Идите, напоите чаем мою протеже.

– Согласен, но знайте, затем я брошу ее на произвол судьбы. Дело в том, что я мечтаю перемолвиться словечком с мисс Озмонд.

– Тут я ничем вам не могу помочь, – сказала Изабелла и отвернулась.

Протягивая пять минут спустя чашку чая молодой особе в розовом – он уже препроводил ее в соседнюю гостиную, – Розьер спрашивал себя, не погрешил ли он, объявив Изабелле о своем желании видеть Пэнси, если не против буквы, то против духа обещания, данного им мадам Мерль. Молодой человек мог подолгу размышлять на подобные темы. Но в конце концов он, так сказать, на все махнул рукой: теперь он готов был нарушить любые обещания. Судьба, на произвол которой он грозил бросить молодую особу в розовом, оказалась не столь ужасной, ибо Пэнси Озмонд, – она все так же любила разливать чай, – вручив ему чашку чая для его дамы, вскоре подошла к ней сама и вступила в разговор. Розьер в их безобидном обмене репликами почти не участвовал, он сидел с задумчивым видом и смотрел не отрываясь на милую его сердцу Пэнси. Если мы взглянем на нее сейчас его глазами, мы в первую минуту едва ли узнаем в ней ту послушную маленькую девочку, которую три года назад отсылали погулять по аллее в Кашинах, в то время как ее отец и мисс Арчер беседовали на темы столь дорогие сердцам взрослых. Но пройдет еще несколько минут, и мы увидим, что Пэнси, хотя она и стала наконец в девятнадцать лет юной леди, на самом деле до этой роли не доросла; что ей, несмотря на всю ее миловидность, самым прискорбным образом недоставало некоего весьма ценного в существах женского пола свойства, о счастливых обладательницах которого говорят – у нее есть свой стиль; что ее изящные, всегда блещущие свежестью наряды производят впечатление взятых на прокат, – так откровенно она их оберегает. Казалось бы, кто-кто, а Розьер должен был заметить подобные недостатки, и, по правде говоря, ни одно качество этой юной леди не осталось им незамеченным, но вот определял он их по-своему, иногда весьма даже удачно: «Нет, она неповторима – она совершенно неповторима!» – твердил он себе, и вздумай кто-нибудь заикнуться, что ей недостает стиля, он ни за что бы не согласился. Недостает стиля? Да у нее стиль маленькой принцессы, тем хуже для вас, если вы этого не видите. В нем нет ничего современного, ничего нарочитого, и на Бродвее он, конечно, успеха бы не имел; эта тоненькая серьезная барышня в накрахмаленном платье напоминает инфанту Веласкеса,[146]только и всего. Эдварду Розьеру, во всяком случае, этого было вполне достаточно; он находил Пэнси пленительно старомодной. Тревожный взгляд ее глаз, ее прелестный рот, ее воздушная фигурка – все в ней было не менее трогательно, чем молитва в детских устах. Желание поскорее узнать, насколько он ей нравится, овладело им с такой силой, что он с трудом мог усидеть на месте. Его бросило в жар, пришлось даже отереть платком лоб; никогда еще он не чувствовал себя так неловко. Пэнси была безупречной jeune fille,[147]a можно ли наводить у jeune fille справки по столь щекотливому вопросу? Розьер давно мечтал о jeune fille – притом, чтобы эта jeune fille не была родом француженка, ибо, по мнению Розьсра, последнее обстоятельство могло все осложнить. Он поручился бы, что Пэнси ни разу не держала в руках газеты и что по части романов Вальтер Скотт, если только она его, конечно, прочла, был для нее пределом дозволенного. Jeune fille, но родом американка – лучше ничего и придумать нельзя! Она будет всегда весела, открыта, но re станет гулять в одиночестве, получать письма от мужчин и ходить в театр на комедию нравов. Розьер не дерзнул бы отрицать, что при существующем положении вещей взять и прямо обратиться к столь неискушенному созданию значило нарушить законы гостеприимства; но он был на волосок от того, чтобы спросить себя – неужели надо ставить законы гостеприимства превыше всего? Не важнее ли во сто крат чувства, которые он питает к мисс Озмонд? Для него они, разумеется, были важнее, а вот для хозяина дома – вряд ли. Розьер утешал себя тем, что, даже если Озмонд после разговора с мадам Мерль насторожился, едва ли он счел нужным предостеречь Пэнси; ведь не в его интересах было сообщать дочери, что некий приятный молодой человек в нее влюблен. Но он действительно был влюблен в нее, сей приятный молодой человек, и все стеснительные преграды в результате привели к тому, что он вознегодовал. Что имел в виду Гилберт Озмонд, протянув ему два пальца левой руки? Озмонд позволил себе быть грубым, – в таком случае он позволит себе быть смелым. И Розьер почувствовал себя отчаянно смелым после того, как скучная молодая особа, так безуспешно старавшаяся предстать перед всеми в розовом свете, откликнулась на призыв своей матушки, которая с предназначенной Розьеру жеманной и многозначительной улыбкой явилась оповестить дочь, что должна увлечь ее к новым победам. Обе дамы удалились, и теперь только от Розьера зависело, сделает ли он попытку остаться с Пэнси наедине. Он никогда еще не оставался с ней наедине – никогда еще не оставался наедине с jeune fille. Наступила решающая минута, Розьер опять отер платком лоб. За той гостиной, где они сидели, имелась еще одна, поменьше; двери в ней были распахнуты и лампы зажжены, но, так как общество собралось не очень многочисленное, туда за весь вечер ни разу никто не вошел. Там и сейчас не было ни души. Комната отделана была в желтоватых тонах, в ней горело несколько ламп, – смотревшему снаружи она могла бы показаться храмом узаконенной любви. Розьер с минуту смотрел в открытую дверь; он боялся, что Пэнси от него убежит, и даже готов был схватить ее за руку и удержать. Но Пэнси не стремилась покинуть его по примеру особы в розовом и не порывалась присоединиться к кружку гостей в дальнем конце гостиной. Розьер вообразил было, что она испугана – испугана так, что не в силах шелохнуться, но, взглянув на нее снова, убедился, что ни о каком испуге нет и речи, и сказал себе, что она для этого слишком невинна. Отбросив последние сомнения, он спросил, нельзя ли ему посмотреть желтую комнату, которая кажется такой манящей и вместе с тем такой недоступной. Озмонд как-то раз уже водил его туда полюбоваться французским гарнитуром времен Первой Империи,[148]и главным образом часами (Розьеру вовсе не захотелось ими любоваться) – громоздким сооружением в столь характерном для той эпохи классическом стиле. Итак, молодой человек почувствовал, что первый ловкий ход сделан.