стремление человека к свободе и красоте жизни, только этим революции и могут быть оправданы.

Мне кажется, что эти мысли Вам ближе, чем другим молодым писателям, потому-то я и подчеркнул их.

Теперь — о форме и о языке рассказов. Темы у Вас однообразны и мелки. Это, кажется, из робости? Надо быть смелее, надо верить, что Вы призваны делать большое, важное дело. Ошибок — не бойтесь, без них — не проживешь. Люди у Вас говорят много лишнего, незначительного. Конечно, они и в действительности говорят много пустяков, но роль искусства в том и состоит, чтоб, откинув прочь, по возможности, все и всякие пустяки, обнажить корни настоящего, существенно важного. Не злоупотребляйте диалогом.

Язык — неровен, неточен, недостаточно выработан. Фраза — рваная, местами — неясная. Что значит, например: «тупое излучение глаз»? Излучение не может быть тупым. «Солнце, низкое, как посуда перед праздником» — непонятно. «Удары вязнут» — плохо. Это — на стр. 85. 81-я: «Возы три раза застревали. Тащили на руках» — нет, воз на руках не потащишь.

Затем Вы слишком часто берете местные речения, понятные в Рязани, но чужие Пскову. Например: «лупает глазами». «Лупать» — это от вылупить глаза?

И смотрите, как запутана фраза на 50–51 стр.:

«Бродили вокруг поводившей за ними стальной взгляд окон церкви». Так — нельзя писать, это не по-русски. А 13-я главка начата стихом:

«В голове бессонной у Петрушки звон» — тоже не годится. На язык обратите серьезное внимание — это Ваше оружие. Всегда учитесь языку и у старых писателей — Тургенева, Лескова, Бунина и т. д. — и у жизни, ныне создающей новую и обновляющей старую речь.

От жизни Вами хорошо взято словечко «доделиста». Умейте различать, что звучит крепко и дано надолго, от словесной пыли, которую завтра бесследно разнесет холодный ветерок разума, любителя точности и ясности.

Сердечно желаю Вам бодрости духа, смелости в мыслях. Будьте здоровы.

А. Пешков

17.VII.25.

796

А. С. МАКАРЕНКО

19 июля 1925, Сорренто.

Гр. А. С. Макаренко.

Примите сердечную мою благодарность за Ваше письмо, очень обрадовавшее меня, а также и за обещание прислать снимки с колонии и колонистов. Может быть, пришлете и отчет о работе, если отчет имеется?

Мой адрес:

Italia. Sorrento. М. Gorki.

Италия. Сорренто. М. Горькому.

Есть ли в колонии библиотека? Если есть — не могу ли я пополнить ее? Буде Вы нуждаетесь в этом — пошлите список необходимых Вам книг в Москву, Кузнецкий мост, 12.

«Международная книга»,

Ивану Павловичу Ладыжникову.

Мне очень хотелось бы быть полезным колонии.

Передайте мой сердечный привет всем колонистам. Скажите им, что они живут во дни великого исторического значения, когда особенно требуется от человека любовь к труду, необходимому для того, чтоб построить на земле новую, свободную, счастливую жизнь.

Привет работникам, это всегда — самые великие герои в истории человечества, в деле, цель которого — свобода и счастье!

М. Горький

19.VII. 25.

797

А. Е. БОГДАНОВИЧУ

4 августа 1925, Сорренто.

Получил интересное и, как всегда, содержательное письмо Ваше, старый друг А[дам] Е[горович]. Спасибо. Вы сказали много лестного для меня, а — признаюсь — я этого не ожидал. Я очень верю в такт и художественный вкус Ваш, к себе же отношусь все более недоверчиво, скептически. Ибо хотя пишу много, с жаром, но — вижу: все не то, не так.

По поводу указаний Ваших на некоторые неточности имею сказать: в датах всегда не точен по моему отвращению к цифрам. И никогда не помню чисел. О закрытых глазах В. Г. Короленко не написал потому, что это лестно для меня и «Челкаша», слишком лестно. «Челкаш» рассказ топорный. О Соловьеве и чертях — помню хорошо, но — тут кого-то жалко, не пойму кого: Соловьева или Короленко? Кажется — обоих.

Написать о этих годах я мог бы и еще много, но сознательно придушил себя, ибо питаю намерение написать нечто вроде хроники от 80-х годов до 918-го. Уже пишу. Не уверен, удастся ли.

Написал повесть «Дело Артамоновых», скоро пришлю Вам. Большая.

Об А. М. Калюжном, Афанасьеве, Ланине у меня написано много, но — плохо, печатать не стану. М. б., удастся переделать.

А о В. И. Брееве читали? В «Заметках»? Впрочем — довольно!

Как живу? Интересно, но несколько шумно и суетно. Народа много. Приятно и полезно, когда приезжает Зоя Лодий, гармонист Рамша, пианист Добровейн, но если на Вас обрушатся четыре американских профессора и станут ставить Вам такие вопросы: «Что думаете вы о будущем американской литературы?», «Какая литература лучше: Англии или Америки?», «Право ли правительство Панамы в его отношении к СШСА?» — это тяжело! Или бывший благородный русский человек расскажет Вам, что он зарабатывал в Париже деньги тем, что публично совокуплялся с бараном? Ох, если б Вы знали, какая гниль и пакость русские эмигранты, включительно до Струве! И — до чего они злы!

Ну, чорт с ними, скоро вымрут. А на Русь я «взираю» с великими надеждами. Много переписываюсь с литературной молодежью. Еще более часто с Ромэном Ролланом. Превосходный человек.

Ну, всего доброго Вам, А. Е.! Еще раз спасибо за письмо. Скоро приедет сюда Ек[атерина] Пав[ловна]. Максим кланяется Вам.

Крепко жму руку.

А. Пешков

4.VIII.25.

Sorrento.

Максим не писал мне и книги своей не присылал.

Золотареву — привет. Письма и стихов от него еще не получил.

798

А. С. МАКАРЕНКО

17 августа 1925, Сорренто.

Дорогой А[нтон] С[еменович],

я очень тронут письмами колонистов и вот отвечаю им, как умею. В самом деле, жалко будет, если эти парни, выйдя за пределы колонии, одиноко разбредутся, кто куда, и каждый снова начнет бороться за жизнь один на один с нею.

Ваше письмо привело меня в восхищение и тоном его и содержанием. То, что Вы сказали о «деликатности» в отношении к колонистам, и безусловно правильно и превосходно. Это — действительно система перевоспитания, и лишь такой она может и должна быть всегда, а в наши дни — особенно. Прочь вечорошний день с его грязью и духовной нищетой. Пусть его помнят историки, но он не нужен детям, им он вреден.

Сейчас я не могу писать больше, у меня сидит куча иностранцев, неловко заставлять их ждать. А Вам хочется ответить хоть и немного, но сейчас же, чтоб выразить Вам искреннейшее мое уважение за Ваш умный, прекрасный труд.

Крепко