Разве Липотин меня не предупреждал, что борьба только начинается?

Ну что ж, я готов. Но думаю, что мы обменялись перчатками задолго до нашей первой встречи. С чего же всё началось? Где оно, это неуловимое начало, потерянное во мгле времен? Когда мы стали сближаться с копьями наперевес? Нет, не помню. Жаль, конечно, но если бы весь ужас моего положения исчерпывался лишь этим, а то ведь я даже не представляю себе ни как вести поединок, ни как его выиграть. При мысли о первом выпаде меня сотрясает лихорадочная дрожь: боюсь промахнуться, снова попасть в пустоту и потерять равновесие!.. Кого угодно сведет с ума этот невыносимый, длящийся изо дня в день накал оппозиции, это пристальное, молчаливое сидение друг против друга, эта мучительная, гипнотизирующая статика: глаза в глаза и ни слова — лишь нервные флюиды…

Ужас, панический ужас охватывает меня: мне кажется, я чувствую её приближение — в любой миг, с минуты на минуту, княгиня может стать видимой…

Опять где-то звенит… Вслушиваюсь: нет, как будто не в ушах! Да ведь это же колокольчик, самый обыкновенный дверной колокольчик внизу в прихожей!.. И новая волна ужаса окатывает меня с головы до ног. А колокольчик звенит и звенит, этот пронзительный звон срывает меня с места; нажимаю кнопку — дверь внизу автоматически открывается; подбежав к окну, выглядываю наружу: двое уличных мальчишек, застигнутые на месте преступления, удирают во все лопатки по переулку… С облегчением перевожу дух: шалости, детские шалости!..

И тем не менее ужас не отпускает. Мысль о том, что входная дверь сейчас открыта, вызывает во мне реакцию прямо-таки болезненную: такое чувство, будто меня голым вывели на всеобщее обозрение, будто заботливо хранимый герметизм моей отшельнической жизни дал течь и вся навязчивая глупость и грязь улицы хлынули в мою душу. Я уже хотел было спуститься в прихожую и устранить дефект, как заслышал на лестнице шаги… Мягкие, быстрые, вкрадчивые — в них было что-то знакомое…

А вот и он — Липотин!

Иронически подмигивает… Под глазами синяки, припухлые веки, как всегда, лениво полуприкрыты.

Короткое, небрежное приветствие, как будто мы только вчера расстались, и, словно споткнувшись, застывает на пороге кабинета, принюхивается подобно лису, учуявшему на подступах к своей норе чужой, подозрительный запах…

Я молчу и, не сводя с него глаз, настороженно изучаю.

Он опять какой-то не такой, но мне никак не удается уловить, в чём дело. Такое впечатление, словно это не он сам, а его двойник — пустой, полупрозрачный, и речь у него мертва и монотонна. А может, мы оба призраки? Кто знает, как общаются между собой мёртвые? Не исключено, что их общение мало чем отличается от общения живых! Шея его замотана алым платком, что-то раньше я за ним такой привычки не замечал. Простуда?..

Он стоит вполоборота ко мне и шепчет, но странная, злокачественная хрипотца присутствует в этом шепоте:

— Похоже, похоже… Уже почти лаборатория Джона Ди.

Этот незнакомый голос, от которого меня начинает знобить, звучит с каким-то жутковатым, посторонним присвистом, словно проходя сквозь серебряную фистулу. Как мучительный, предсмертный хрип пораженной раком гортани…

С каким-то злорадным удовлетворением Липотин повторяет:

— Похоже, похоже…

Но мне всё равно. Я уже не слушаю. Меня даже нисколько не интригует загадочный смысл этой фразы. Весь во власти неописуемого ужаса, сам не сознавая, что говорю, произношу какие-то звуки, которые, как это ни странно, оформляются в понятные, человеческие слова:

— Липотин, вы призрак?

Он резко поворачивается, в его глазах вспыхивают зелёные искры. Хрипит:

— Нет, это вы призрак, почтеннейший. Что же касается меня, то я всегда одет в ту форму реальности, которая в данный момент мне к лицу. Могу позволить себе такую роскошь, и хоть моему гардеробу далеко до костюмерной Асайи Шотокалунгиной, но и он не так уж беден: в зависимости от сезона и эпохи я всегда подберу себе что-нибудь подходящее. Что, собственно, люди понимают под «призраком»? Как правило, ревенанта, то есть вернувшегося с того света. Кстати, это может быть и какая-нибудь часть трупа. Ну а поскольку каждый живущий на земле человек является не чем иным, как вернувшейся назад посредством рождения креатурой, то, следовательно, любой «венец творения», который болтается здесь под луной, — всего-навсего призрак. Увы, но, как это ни прискорбно, таков уж несчастный жребий потомков изгнанного из райских кущ Адама… А не поговорить ли нам о чем-нибудь более важном и менее скучном, чем жизнь и смерть?

— У вас болит горло, Липотин? Вы простужены?

— Ну да, конечно… эти проклятые сквозняки… пронизывают как ножи… — Мучительный кашель сотрясает его с такой силой, что он долго не может прийти в себя, и вид у него такой же жалкий, как у застрявшего на полдороге нищего бродяги. — Впрочем, всё это ерунда. Вы ведь, наверное, не забыли моих тибетских приятелей? Ну и, надеюсь, понимаете, что я тогда имел в виду! — И он, как в прошлый раз у кладбищенских ворот, повторил тот зловещий жест — провел ребром ладони по горлу. Алый платок!

— Кто… кто же вам… перерезал горло? — пролепетал я.

— Кто же ещё, как не красный маэстро! Мясник! Бескомпромиссный негодяй! Собирался меня укокошить по поручению своих хозяев. Опутали весь мир своей невидимой сетью, и им всё мало. Только со мной у них номер не прошел. Когда этот садист, высунув от усердия язык, пилил моё бедное горло, он совсем забыл — впрочем, где уж ему, с его интеллектом орангутанга! — что в моих жилах никогда не текла эта красноватая, тепленькая жижица, которую вы гордо называете кровью. Выходит, зря старался наш тибетский виртуоз, вызова на бис не последовало. Только внешность попортил, садиссс… — сухо и хрипло, как проколотая шина, зашипела липотинская фистула, освистав конец его обвинительной речи. — Извиняюсь, ничего не поделаешь — «трещинка в лютне», — сказал антиквар, прокашлявшись, и склонился в шутовском поклоне.

Повисло тягостное молчание. При всём моём желании я не мог выдавить из себя ни звука. А тут ещё краем глаза заметил, как к слепому окну прилипло мертвенно-бледное лицо княгини, и нервы мои болезненно заныли, не желая подчиняться трезвым доводам разума. Молча указываю Липотину на кресло, то самое, в котором сидит обычно княгиня: инстинктивно цепляюсь за смехотворную надежду — а вдруг Асайя, обнаружив, что её место занято, отменит свой визит? Два привидения, одновременно сверлящие тебя взглядом, — это уж слишком! Одна только мысль до некоторой степени успокаивает меня: значит, я-то по крайней мере жив, иначе как бы мне различить, что эти двое уже давно не жильцы на этом свете? Однако Липотин угадал ход моих мыслей:

— Неужели вы в самом деле не понимаете, почтеннейший, что мы с вами находимся не на том уровне, единственно с высоты которого и можно ответить на вопрос, жив ты или нет? В нашем же положении никто этого не знает и никогда знать не будет. Просто не существует доказательств! Разве это доказательство — то, что мы видим окружающий мир таким же, как и прежде? А если это иллюзия, игра воображения? Откуда вам знать, может, вы и раньше внешнюю реальность только воображали? А если мы с вами тоже разбились в автомобиле и похороны вашей невесты — всего лишь сон? Разве не может такого быть?! А ну-ка попробуйте доказать обратное! Что, если не Творец создал воображение, а воображение — Творца, ведь в таком случае человек — лишь жертва своих собственных иллюзий? Нет, нет, с «жизнью после смерти» всё обстоит совсем иначе, чем утверждают те невежественные всезнайки, которые, стоит только вступить с ними в дискуссию, сразу безапелляционно заявляют, что им известно «лучше»…